Никто в штабе не сомневался, что наши разведчики, обладающие железной хваткой, быстро поставят работу в Польше не хуже, чем она была поставлена в Белоруссии и на севере Украины.
— Помнишь, — посмеиваясь, говорил Михаил Гора, — еще перед выходом с Булева болота мы размышляли, как будем действовать в Польше. Опасались всяких трудностей. А ведь неплохо получилось!
* * *
В двадцатых числах апреля в районе деревни Лейно приземлились заброшенные из Центра майор Фальковский и радист Максим Шепель.
[277]
Оба в гражданском. У Фальковского — чемодан с хитроумным замком, у Шепеля, как полагается, рация.
Пожилой, худощавый Фальковский ничем не походил на военного — ни осанкой, ни манерой говорить.
Он доложил, вернее, вежливо известил, что будет выполнять спецзадание. Впрочем, я знал это из радиограммы, предварившей его появление, как знал и то, что нам надлежит легализовать Фальковского и охранять его, если будет необходимость в этом.
— Я бы хотел устроиться работать на железной дороге, ведущей в Варшаву, — мягко сказал Фальковский. — Пожалуйста, организуйте это.
Мы с Горой раскинули мозгами. Лучшие связи с местным населением были у Серафима Алексеева. Пожалуй, Серафим и сумел бы устроить Фальковского на дороге Демблин — Варшава или Демблин — Луков.
— Придется вызывать Серафима или Николая Широкова, — сказал Гора.
— Подожди. Вызови на тридцатое: нам как раз будут сбрасывать оружие и припасы... Кстати, вызови и Седельникова со Степью.
30 апреля почти все командиры групп собрались в деревне Ново-Орехов, куда перебрался штаб.
В ночь на первое мая прилетели пять наших самолетов. Они сбросили на костры, зажженные в 800 метрах от Ново-Орехова, десятки мешков с грузами: оружие, медикаменты, боеприпасы, продукты, обмундирование, газеты, журналы.
Подобрав мешки, мы свезли их в деревню, сложили в стодолах, потом распределили подарки Москвы по отрядам и группам.
Серафим Алексеев, ходивший по-прежнему в форме, снятой с немецкого офицера, получил в придачу ко всему новенький мундир. Огромный, медвежистый Алексеев страшно смутился. Держал мундир в вытянутых руках, мялся, краснел.
— Ты что, Серафим?
— У меня же нет офицерского звания...
— А мы считаем, что ты его заслужил. Надевай мундир и носи!
Я распорядился устроить праздничный обед. Конченая колбаса, сыр, шоколад, коньяк, папиросы фабрики «Дукат» — это было настоящее пиршество!
[278]
После обеда познакомил Алексеева с майором Фальковским.
— Сумеете устроить майора на работу? — спросил я. — Не спеши с ответом. Устроить надо так, чтобы не было никаких подозрений.
— Устроим, товарищ подполковник, — твердо сказал Серафим. — Метек и Русек подыщут место.
— И помни, никто не должен знать о майоре. Ни одна душа. Не рассказывай о нем даже партизанам. Посвяти в дело только тех, кто будет искать майору пристанище и место. Ясно?
— Все ясно. Будет сделано.
Алексеев сдержал слово. Вездесущие Метек и Русек побродили по родным и знакомым, побеседовали с начальником станции Леопольдов, выяснили, что тому нужен кассир, а затем через знакомых подсказали начальнику станции, что подходящий человек вроде есть, живет тут у одних... Кажется, Фальковский выдавал себя за чиновника варшавского почтамта, уехавшего в деревню по состоянию здоровья. Начальник станции, служивший немцам, обрадовался находке: еще бы, подвернулся интеллигентный, образованный человек, которому можно доверить деньги!
Через два дня майор Фальковский работал кассиром на станции Леопольдов. Вскоре он стал навещать Варшаву...
Но за нами по-прежнему осталась обязанность охранять Фальковского и в нужную минуту прийти ему на помощь.
Радист Максим Шепель устроился у родных партизана Манека в деревне Липины.
Связь с Фальковским Шепель держал через того же Манека.
В эфир Шепель выходил только ночью, часто из гарволинского леса, чтобы дезориентировать немецкую службу пеленгации и радиоподслушивания.
Работали Фальковский и Шепель очень четко. Они продержались на своих местах до прихода Красной Армии.
* * *
Утром первого мая в Ново-Орехов пришел связной от полковника Метека.
Метек просил приехать к нему.
[279]
— Товажишу командир, у нас гости из Варшавы, — понизив голос, поведал связной.
— Кто же это?
— Приедете — увидите, товажишу...
Связной улыбался.
— Хорошо. Приедем.
Как было не навестить командующего отрядами Армии Людовой в Люблинском воеводстве Метека, чудесного человека, замечательного патриота? Да еще после намека на каких-то гостей из самой Варшавы!
Я поехал на свидание в село Землинец с Михаилом Горой. Ехали на тачанке с кавалерийским эскортом.
Землинец — красивейшее село, полукругом обступившее большое озеро. Все польские деревни купаются в садах и могут похвастать зеленью. Но Землинец буквально кипел молодой листвой буков и ясеней, бродил бело-розовой пеной цветущих яблонь и груш.
На въезде в село нас встречали жители.
А в центре, возле дома, где стоял штаб Метека, мы заметили польских партизан.
При нашем приближении прозвучала команда, бойцы взяли ружья на караул.
Правда, сделали это не очень умело, да и одеты были кто во что. Иные стояли даже без сапог. У одних были автоматы, у других советские винтовки, у третьих французские ружья... Но все бойцы держали строй.
На крыльцо выбежал кудрявый, сверкающий белозубой улыбкой Метек. Следом за ним вышел полноватый, в годах, но, видно, очень крепкий человек в белом плаще и фетровой шляпе.
Мы соскочили с тачанки.
— Знакомьтесь, — сказал Метек. — Это товарищ Роля-Жимерский.
Роля-Жимерский?! От польских партизан, от польских товарищей, переправленных в Москву из-за Буга, мы слышали об этом человеке.
Генерал польской армии Михал Роля-Жимерский еще задолго до войны славился левыми убеждениями. Рассказывали, что во время рабочих забастовок этот высокий воинский начальник приказывал... вывозить к заводам солдатские кухни, чтобы кормить голодных.
Роля-Жимерского ненавидели в правительстве и не раз пытались ему угрожать. Генерал пренебрегал угрозами.
