послезавтра на то же время. Вы уже составили текст? Правите? Вот и хорошо, у вас будет время приготовить его набело. Договорились? Ну, бывай!
Отключив телефон, Пустошин, раздумывая, потёр переносицу:
— Давайте так, вы сейчас выйдите, поверните направо, дальше идите вдоль дома, я вас нагоню…
Беглец внимательно посмотрел ему в глаза. Теперь, когда он обозначил себя, такой порядок дальнейших действий был по меньшей мере не этичен, что ли. Нет, нет, у него и в мыслях нет, что Пустошин кинется докладывать о нём куда надо. Но всё же, всё же… Понял его сомнения и Алексей Иванович, и счёл нужным пояснить: меня окрестные жители знают, может, кто подойдёт, ну, вы понимаете?
Пришлось принять такое объяснение, а когда его, завернувшего за угол дома номер семнадцать, тут же нагнал Алексей Иванович, то и успокоиться.
— Поехали! В тихом месте что-нибудь да придумаем. Я сегодня, как назло, без машины, но мы и на трамвае доберемся. Только вы кепку наденьте, наденьте! Я до сих пор не могу поверить, что вы, такая знаменитость, и где? Надо же, живой! Живой! Замечательно, что вы добрались сюда, просто замечательно! — почти кричал Пустошин, и та самая знаменитость вздрагивала и невольно оглядывалась: не идет ли кто за ними.
Хорошо, в трамвае Алексей Иванович поутих, и всё старался подбодрить взглядом. Только уставший трамвай ехал так медленно, что в какой-то момент Пустошин не выдержал и потянул его к выходу.
— Тащится как инвалид! А мы отсюда наискосок прямо к дому и выйдем. Пошли, пошли! Нет, вы молодец, такой путь один преодолели! Это замечательно! Замечательно! — повторялся Пустошин и дёргал за руку будто проверяя, не картонный ли.
— Ну, что вы, сам бы я не смог это сделать, — отбивался беглец. Только вот беспокоила излишняя эмоциональность Пустошина. Это было так не похоже Толину манеру общения! Майору было всё равно, что тот миллиардер, что этот, подумаешь, большое дело! Да они тут один за другим бегают по дорогам, успевай только подбирать. Правда, успокаивало одно обстоятельство: он чётко улавливал — радость Пустошина была искренней. Только чему, собственно, этот человек радуется.
— Сейчас, сейчас, ещё немного — и мы будем дома! И не беспокойтесь, место надёжное…
— Нет, Алексей Иванович, домой к вам мне нельзя…
— У вас что, есть другие варианты? — удивился Пустошин. Но ответа не услышал. — О чём тогда речь? Вы не сомневайтесь, место надёжное, там вам никто не будет мешать.
И беглец усмехнулся: главное, он бы никому не помешал. Вот только семейные дома уже поперёк горла. Да и не нужно это! Надо было остаться в бывшей колясочной, там и на стульях можно спать. Хорошо, он потом попросит ключ, вот только бы эту каморку потом у Пустошина не отобрали. Чёрт, как всё сложно…
Замороченный своими мыслями, он не вслушивался в возбуждённый шепот Пустошина, пока тот не схватил его за локоть, будто потребовал ответа. Но нет, всего лишь остерёг, когда надо было переходить улицу. Он так и держал его за руку, пока проехали машины — а они шли бесконечным потоком — держал, когда переходили улицу, и только на той стороне разжал крепкие пальцы. И всё это время Пустошин говорил, говорил:
— В прессе бог знает что творится! Столько разных версий! Об интернете нечего и говорить! Ваши родные…
— Что с ними? — впился он взглядом в Пустошина: что-то случилось?
— Да все живы, живы! Но они же о вас ничего не знают… А вы правильно сделали, что пришли ко мне. Правильно! — всё повторял и повторял Пустошин, но в таком взвихрённом состоянии был и сам беглец. Он не помнил, как они шли, петляя по дворам, дворикам, пересекли ещё одну широкую улицу и оказались в тихом зелёном районе. И тут Алексей Иванович совсем другим, бытовым голосом попросил:
— Вы постойте тут. А я в магазин, хлеба надо купить. Я быстро…
— И с вами, — двинулся за ним беглец, будто боялся остаться один на улице.
Магазинчик был маленьким, но забит товаром до отказа. Пока Пустошин хлопотал насчёт хлеба и всё спрашивал, свежий ли, он двинулся к другой продавщице, переставлявшей на полке какие-то банки, и попросил: пожалуйста, кофе, чай и сахар, да, да, в пачке… и сыр… с вот это…
Но тут подбежал Пустошин и, не стесняясь, стал отговаривать:
— Не надо, не берите вы эту колбасу! Наверняка несвежая, лежит тут с незапамятных времен. Кто ж её будет брать — такую дорогую!
— Ой, что вы такое говорите? Не знаете, а говорите, — обиделась продавщица. — Весь товар качественный! Как в своём «Коммунисте» всякую гадость покупали, так тогда молчали! — Пустошин, хохотнув, стал громко пояснять:
— Это у нас в центре, на Муравьёва-Амурского, в советское время магазин был продовольственный. А напротив магазина как раз высшая партийная школа была, там сейчас академия управления… Так этот магазин был таким вонючим, что и прозвали его коммунистом…
— Алексей Иванович, давайте поверим девушке на слово, — принял он пакет от продавщицы. На что-то надо же употребить Толины деньги, а то при аресте изымут и когда ещё разрешат пользоваться. А Пустошин для порядка поворчал ещё немного:
— Зря вы это сделали, зачем-то потратились… Вы думаете, у меня дома еды нет, что ли? Я как раз домой заезжал, жена рыбки жареной завернула, котлет…
Но тема сама собой оборвалась, когда Алексей Иванович свернул в какой-то двор с невысокими домами: ну, вот и пришли!
Пристанище Пустошина было недалеко от бульвара, именуемого Уссурийским, в одном тех старых домов, что, казалось, должны помнить самого Хабарова. Это теперь, окружённый высотками, он доживал последние дни, а когда-то был рассчитан не на один век: первый этаж кирпичный, второй — бревенчатый, большие окна, один подъезд, разглядывал/оценивал убежище беглец. Вот только сомнительно, что оно безопасно.
Это у парней до поры до времени может быть непалёный нычок, у правозащитника надёжного пристанища нет по определению. И он сам, и его окружение давно просвечено. Рядом бульвар, скамейки, можно было и там поговорить. Но почему так беспечен Алексей Иванович, он ведь совсем не похож на вертолётчика.
А Пустошин, быстро справившись с замком, открыл дверь в квартиру, тут же сбросил сандалии, и пока гость возился со своей обувкой, всё торопил: «Давайте, давайте, не стесняйтесь, проходите в комнату!» Собственно, квартира и состояла из одной большой комнаты, и выглядела она по-холостяцки. Её не ремонтировали лет тридцать, мебель, казалось, была из позапрошлого века: и кровать за ширмой, и какие- то шкафчики, и старый письменный стол под зелёным сукном, и диван с высокой спинкой, накрытый ковром, и ещё один столик — маленький, круглый, и этажерка с безделушками, и люстра, обёрнутая марлей. И книги, книги, книги на столе, на подоконнике, на полу, на телевизоре, видно, его здесь не включают. И правильно делают. Всё это придавало квартире неповторимый уют старого нагретого жилья, а тут ещё солнце, клонившееся к закату, проложило на полу длинную золотую полосу…
И захотелось немедленно улечься на диванчик в дальнем затенённом углу, там, где на стене висела картина, изображавшая букет сирени, и так живописно, что казалось: фиолетовые цветы вот-вот вывалятся из рамы. Неужели он так психологически слаб, что снова не может отказаться от человеческого жилья. Всё так, но греет и мысль: он не один — есть свидетель.
Алексей Иванович побежал на кухню: поставлю чайник! Но тут же вернулся и стал собирать разбросанные вещи. Рубашки, брюки, полотенце он комом бросил в низ шкафа и приставил к не закрывавшейся дверце стул и, смущаясь, стал объяснять: вот, мол, гостей не ожидал, в квартире не прибрано, извините. А квартирка эта досталась ему по наследству от одинокой, в своё время репрессированной тётушки, точнее, репрессирован был её муж, журналист, а сама тётка год назад умерла. Теперь вот он сбегает иногда от семьи сюда, работает, но убираться некогда, а жена, знаете ли, тоже занята, помогает дочери с внуками. Представляете, дочь третьего ребёнка родила!
— Это замечательно! — счел нужным заметить гость.
