— У них этот Огирок какой?то самашечий! Прибежал, ухватил, опять побежал! С голодного края, чи шо?
Если это замечание делалось в присутствии бабы Даши, она недовольно поджимала губы, но возражать не решалась. Она и сама ругала внуков «скаженными» или – того лучше – «малахольными».
Было забавно наблюдать встречу двух бабушек. Они называли друг друга «сваха», лицемерно улыбались и говорили о том единственном, что их поневоле связывало, то есть о нас, их общих внучках. При этом по давнему негласному уговору я считалась любимой внучкой бабушки Софьи, больше всех на неё похожей, а Нелля – любимицей бабушки Дарьи, она была похожа на папу, следовательно, немножко и на неё. К двум нашим младшим сёстрам, родившимся уже в Краснодаре, обе бабушки относились, кажется, одинаково спокойно.
Бабушка Дарья жила у тёти Миры долго, больше двадцати лет, по поводу чего наш двоюродный брат Гена шутил в последние годы, что «её пора заносить в «Красную книгу».
— Как тебе не стыдно! – говорили мы. – Это же твоя бабушка, она же вас с Игорем вырастила!
— Между прочим, она такая же ваша, как и моя, — отвечал на это брат Гена, но мы относились к такому утверждению с известной долей отстранённости. Наша бабушка – это наша бабушка.
На рынок, или, как говорила бабушка Софья, на базар, ездила она трамваем через весь город, потому что жили мы на Дубинке, а это была тогда почти окраина. Гуляя во дворе, мы каждые полчаса выглядывали из нашего узкого проулка на трамвайную линию — не идёт ли? И вот идёт, плетётся еле–еле, устала, ноги старые болят, тащит в обеих руках, аж гнётся. Тогда мы наперегонки мчимся навстречу — помочь донести и получить тут же, на улице что?нибудь вкусненькое: бублик, густо усыпанный маком, или мягкую булочку с изюмом. А бабушка, опустив на землю сумки, садится на скамейку возле чужого дома и говорит: «Ой, дети, погодьте…».
В обязанности бабушки входило: поднять нас утром с постелей, покормить, отправить в школу, встретить после школы и опять накормить.
— Рая, шо сегодня готовить?
— Что хочешь, — говорит мама, собираясь на работу.
— Борщ варить, чи шо?
— Вари, конечно, — говорит мама, раскручивая на голове бигуди.
— А шо на второе? Котлеты, чи шо?
— Можно котлеты, — машинально отвечает мама, цепляя серёжки.
— А може лучше вареники исделать?
— Ну, сделай, — говорит мама, подкрашивая перламутровой помадой губы.
— А и с чем? С картошкой, чи с чем?
— Мама! — говорит мама. –Да жарь котлеты! Я из?за тебя на трамвай опоздаю.
— А шо на гарнир? Пюре отварить, чи шо?
Но мама уже стучит каблучками–шпильками по двору. А бабушка долго ещё топчется по квартире и ворчит себе под нос:
— Откуда я знаю, шо готовить?
Но к моменту нашего прихода из школы обед всегда на столе. И бабушка стоит, сложив руки под грудью, на порожке и поджидает нас. Едва кто?нибудь из нас свернул из проулка на асфальтовую дорожку двора, как тут же раздаётся:
— Светка! (Нелька! Алка!) Иди кушать!
Она называла нас «Светка–Нелька», но у неё это звучало уменьшительно–ласкательно, как «детка» или «рыбка, птичка».
— Иди кушать, я кому сказала.
— Я не хочу!
— Я тебе дам «не хочу»!
Когда вечером мама приходила с работы, бабушка ей докладывала:
— Исделала вареники, 30 штук. Всем по чатыре, ему – шесть.
«Ему» – это, разумеется, папе. Чуть он задерживался с работы, она говорила:
— Придёт або пьяный, або выпивший.
Из всех возможных вариантов развития событий бабушка Софья всегда почему?то предполагала самый худший. Если от кого?нибудь из родственников долго не было письма, она говорила:
— Это точно что?то случилось. Може, их уже и в живых нет.
Писание писем было одним из самых важных занятий бабушкиной жизни. Дело в том, что трое родных братьев деда Бориса остались живы–здоровы, после войны жили в разных городах Советского Союза, и бабушка Софья много лет с ними переписывалась. Один из них, дедушка Миша, жил в Чернигове с женой и двумя дочерьми, старыми девами, которых наша мама и тётя Инна, много лет безуспешно пытались пристроить замуж, организовывали им знакомство по переписке и все такое. В результате младшая, Нина, вышла?таки замуж, но без их участия, сама по себе, а старшая, Лиза, так и осталась. Другой брат её мужа – дедушка Юра, имевший нормальную дочь Люду и душевнобольного сына Гришу, проживал в Томске. А самый младший её деверь (он же двоюродный брат), дедушка Илья, отставной полковник, тоже отец двоих детей – дочери Люды и сына Лёни осел во Львове.
Во все эти города бабушка исправно писала, пока глаза её хорошо видели. Позже писать письма она просила меня. Я вырывала из школьной тетрадки двойной лист, садилась к столу, и она начинала мне диктовать:
— Здравствуйте наши дорогие все–все! Во первых строках своего письма сообщаю, что мы все живы–здоровы, чего и вам всем желаем!
Я этот «зачин» знала наизусть и строчила, не дожидаясь диктовки. «Во вторых строках» надо было написать: «письмо ваше мы получили, за что большое спасибо». Далее следовал бабушкин как бы отклик на прочитанное. Если кто?то умер, бабушка выражала сочувствие, если кто?то женился, вышел замуж или родил ребёнка, бабушка поздравляла и желала «крепкого здоровья, счастья и долгих лет жизни». Затем коротко сообщались новости из жизни нашей семьи, передавались приветы от мамы и пожелания «усего самого наилучшего». Заканчивала диктовку бабушка тоже всегда одинаково: «Целуем крепко–крепко – все».
Когда письмо было продиктовано, я читала ей его вслух. Бабушка внимательно слушала, одобрительно кивала головой, потом аккуратно складывала листок и сама запечатывала конверт. Последним ритуальным действием было такое: бабушка клала конверт на стул, садилась на него и долго на нём сидела, полагая, что так оно лучше заклеится.
Много лет бабушка Софья была хранительницей родственных связей. Когда её не стало, переписка с роднёй сразу же оборвалась и никогда уже не возобновлялась. Маме было не до этого, а нам – тем более. Где теперь все эти двоюродные тёти и троюродные братья – один Бог знает.
Пока бабушка была жива и здорова, под её неусыпным контролем находилось все происходящее не только в нашей семье и в семьях родственников, но также у соседей, во дворе и вокруг. Переделав все домашние дела, она выходила во двор, садилась на лавочку под верандой и зорко наблюдала, кто куда пошёл, кто откуда пришёл, кто что принёс и так далее. Вечером обстоятельно докладывала родителям обо всех важных событиях прошедшего дня. Папа называл её за это «комендантом».
С мамой у бабушки были сложные отношения. Она была не властна над ней, но упорно продолжала хотя бы на словах ею командовать, во все вмешиваться и уж во всяком случае все комментировать, то есть – сотрясать воздух, мама все пропускала мимо ушей.
— Подожди, вырастут твои дочечки, они тебе ещё не то покажут! –грозила бабушка.
Потом похожие слова мы слышали от нашей мамы:
— Вот подождите, повырастают ваши дети, тогда узнаете!
И почти то же самое говорю я теперь своему взрослому сыну.
— Вот будут у тебя свои детки, тогда ты поймёшь!
До сих пор сердце моё сжимается от жалости и стыда, когда я подумаю, как доживала свою жизнь наша бабушка Софья. Ей было 70 лет, и она уже не могла ходить, только лежала или сидела в жёстком деревянном кресле, специально сделанном для неё папой. В кресле было вырезано круглое отверстие, под которое ставили ведро. Получалось, что бабушка сидела на самодельном подобии унитаза. Так решена была
