учительницы Антонины Лукиничны в зале почему?то не было. Я бы её сразу заметила, она была старенькая и носила повязку из бинта, закрывавшую один глаз (как Кутузов). Свою учительницу я уже успела полюбить и совсем не боялась, будь она рядом, я бы непременно сказала ей про Неллю.
Вдруг я вижу, как та же чужая учительница, которая велела всем строиться, вводит в зал мою сестру, помогает ей снять в углу пальтишко и о чём?то спрашивает. Нелля показывает пальцем на меня.
— Что ж ты свою сестрёнку на улице бросила? – укоризненно говорит учительница, подводя ко мне Неллю.
Я чуть не плачу от стыда и от радости, что всё устроилось.
Оказывается, учительница выглянула во двор, чтобы посмотреть, не пришёл ли ещё кто из детей, и увидела сидящую на скамейке маленькую девочку.
— Ты из какого класса? – спросила она её.
— Я ни из какого, — сказала Нелля. – Я сестру жду.
— А на ёлочку не хочешь пойти? – спросила учительница.
Нелля гордо покачала головой.
— У нас дома есть.
Остаток праздника я совершенно не помню. Как только Нелля оказалась рядом со мной в зале, все мои переживания разом кончились, и все остальное – Дед Мороз, Снегурочка, подарок – было уже неважно. Но то ощущение, которое я пережила, пока находилась в теплом зале, а моя сестра на холодной улице, я помню всю жизнь.
При всей любви друг к другу мы с Неллей росли очень разными. Я считалась послушной девочкой, Нелля – строптивой, даже вредной. Бабушка не могла с ней справиться, называла её за это Нелька– чертелька (чертёнок) и часто жаловалась на неё родителям. Когда бабушкины жалобы достигали своего апогея, папа брал ремень и говорил:
— Опять не слушается? Я ей сейчас чертей всыплю!
Выглядело это так: папа держит её одной рукой за руку, а другой замахивается сложенным вдвое ремнём. Нелька, естественно, от ремня убегает и крутится вокруг папиной оси, и он поневоле крутится вместе с ней. Вокруг этой вращающейся пары – папы и Нельки – бегаю я и, заливаясь слезами, прошу папу «не бить Нелличку», потому что «она больше не будет так делать». Сама Нелька при этом молчит и терпит, заставить её заплакать папа никак не может и в конце концов бросает ремень и отпускает мою несчастную сестру, которая тут же убегает на улицу. Я бегу за ней, нахожу её за домом, на брёвнах, где она сидит, потирая попу и исподлобья поглядывая на наши окна.
— Больно? – спрашиваю я, все ещё продолжая всхлипывать.
— Не–а, — говорит Нелька. – Не плачь.
Особенно любила она поупираться за едой. Сядет за стол и водит ложкой в тарелке: «Я это не буду…я это не хочу…». В таких случаях бабушка говорила:
— Ешь, а то на голову вылью!
Просто у нашей бабушки была такая присказка. Но однажды папа пришёл с работы раньше обычного и услышал, как они пререкаются.
— Что ты с ней разговариваешь? – сказал папа бабушке, взял тарелку с супом и… надел её Нельке на голову, как шляпу.
Суп потёк в стоявшие позади стула валенки, но Нелька и тут не заревела, а только надулась, как сыч, и так сидела, наклонив голову и предоставив порядком перепуганной бабушке, которая уже и не рада была, что сказала, вытаскивать у неё из волос толстые, разваренные макаронины.
Бывало, её ставили на колени в угол, тогда рядом, с другой стороны двери становилась на колени и я, так мы стояли, перешёптываясь и хихикая, пока не приходил кто?то из взрослых и не разрешал нам выйти, при этом выговаривая мне:
— Ну, ты?то, дурочка, чего стоишь, тебя ж не ставили?
— Светка, ты написала мне сочинение?
— Пишу, не видишь?
— Ты только не пиши слишком умно, а то будет, как в прошлый раз.
В прошлый раз литераторша Нелле не поверила, сказала: «Это тебе, наверное, старшая сестра пишет?».
Пока я пишу сочинение одной сестре, другая, Алла, крутится тут же и ноет:
— Чё ты все Нельке, мне тоже примеры надо…
— Неси, я порешаю! — великодушно предлагает ей Нелля.
Бабушка Софья радуется больше нас самих, когда, придя из школы, мы сообщаем: «сегодня две пятёрки», «сегодня пять, пять и четыре». Но если кто?нибудь приносит двойку, она раздувает из этого целую трагедию и делает далеко идущие выводы.
— Учти: будешь носить двойки – станешь дворником, улицы подметать пойдёшь.
Особенно часто она обещала это будущее Нелле и сумела так её убедить, что бедная моя сестра почти смирилась с такой своей участью и только думала про себя: «Ну, ничего, я буду вставать рано–рано, когда все ещё спят, быстренько все улицы подмету, и никто не узнает, что я дворник».
Нелля поступает на юридический факультет. На экзамен по истории мы идём с ней вдвоём. Слава богу, аудитория, в которой сдают, находится на первом этаже, низкие широкие окна выходят прямо во двор. Как договорились, она берет билет, садится прямо у окна и первым делом кладёт билет на подоконник, чтобы я прочитала вопросы. Первые два ещё ничего: НЭП и что?то про последний съезд партии, это она более или менее знает; последний вопрос похуже – о литературе и искусстве Европы Х1Х века. Нелля делает несчастные глаза и показывает мне три пальца. Дальше – дело техники. Я отхожу в дальний угол институтского двора, сажусь на скамейку и на отдельном листке бумаги быстро–быстро, а главное коротко и внятно пишу ответ на 3–й вопрос. И вот я уже снова стою у окна, прилепив листок к стеклу. Сестра косит глазом и лихорадочно переписывает. Как хорошо, что стол преподавателя далеко, и он ничего не видит. Мы получаем пятёрку. По русскому – сочинение, и тут уже номер с окном не пройдёт. Три дня мы пишем дома диктанты, потому что главное – не содержание, главное – написать без ошибок. Я диктую, она пишет. Я проверяю, нахожу ошибки, диктую на эти ошибки новые предложения, и так целый день. Она устала, говорит, что ничего уже не соображает, а я прошу:
— Ну, Нелличка, миленькая, ну, давай ещё разок, и все.
По русскому мы получаем четыре, а немецкий она сдаёт сама, тут я ей не помощник, по недосмотру родителей мы учили в школе разные языки. Три балла, но этого достаточно. Мы поступили. Папа с мамой рады, хотя понятия не имеют даже о том, где этот институт находится.
С Серёжкой они дружили с восьмого класса. Примерно с этого времени он и стал ходить к нам домой и ходил чуть не каждый день, очень ему у нас нравилось. Сам он был у родителей один–единственный, ни сестры, ни брата. Обедать у них принято было так: каждый сам идёт на кухню, берет на плите, что хочет, садится и ест. У нас по выходным дням садились за стол обязательно все вместе, и Сергей с нами. Ему нравилось это большое застолье, вкусный обед, под который наливалась ещё рюмочка «спиртецкого» или стаканчик домашнего вина. Постепенно стал он совсем своим, и уже его, а не нас посылали в магазин за хлебом или за пивом, ему, а не папе, поручали почистить селёдку, натереть хрен на тёрке или арбуз разрезать. Он ходил в детский сад за Женей, ездил с нашим папой на рыбалку, помогал копать огород, а летом, в жару поливал нас с Неллей из лейки на раскалённом асфальте двора (эта процедура ему нравилась особенно, ведь мы были в купальниках).
В общем, он сначала стал членом нашей семьи и подрос вместе с нами, а уже потом, будучи на четвёртом курсе юрфака, женился на нашей Нелле. Ему было 20 лет, ей – 21. Она долго не могла привыкнуть к жизни с его родителями. Там всё было по–другому. Ни шумных застолий, ни беспричинного хохота, когда, взявшись за живот, катаешься по дивану, ни дверей нараспашку и свободного хождения туда–сюда соседей и подружек. Родители Сергея были люди тихие, предпочитавшие уединённый образ жизни и больше всего заботившиеся о своём здоровье. Их двухкомнатная квартира с высокими потолками пропахла лекарствами, в ней всегда, даже днём, стоял какой?то больничный полумрак. Не принято было включать громко телевизор или музыку, приглашать гостей и самим ходить в гости. Здесь рано гасили свет и рано укладывались спать, после чего в квартире воцарялась гробовая тишина. Ясно, почему Серёжка столько лет бегал к нам и проводил больше времени у нас, чем у себя дома. Но Нелля должна была теперь
