— Делай, как хочешь, — говорит мне вдогонку муж. – Только Алёшка прав, надо тогда хоть прикинуть заранее, как всех разместить.
— Знаете, что? — говорю я, возвращаясь. – Когда мы были маленькие и жили с родителями на старой квартире, у нас там была комната, считалась залом, 14 метров. Так в ней за столом помещалось 20 человек. 20! И ничего.
— Ага. Как селёдки.
— А спать, если приезжали родственники, ложились даже на полу, покотом, как бабушка говорила. И ничего. А тут целый дом. Поместимся. Главное же не в этом.
— Главное в том, мамочка, что это будет не Новый год, а сумасшедший дом! Я тогда вообще не поеду, я лучше с ребятами где?нибудь.
— Здрасьте! Сынок, да ты что? Я же хочу с тобой этот Новый год встретить! Это ж все?таки не обычный год, а Двухтысячный! И я хочу, чтобы все были, все мои родные, а ты ж мой самый родной!
— Вижу я, кто у тебя самый родной.
— Я вообще молчу, — говорит муж.
Господи, ну, как им объяснить, чтобы они не обижались и поняли? Вовсе мне не хочется портить кому?то праздник, но и отступать от своего, давно задуманного я тоже не хочу. Тем более девчонкам уже пообещала …
— Мам, я придумал, как надо сделать! Давай мы Новый год встретим своей как бы маленькой семьёй, а на Старый новый год ты пригласишь свою как бы большую семью. Я как раз уже уеду.
— А что, — подхватывает муж, — это мысль. Надо, конечно, девчонок свозить дом показать, но на Старый новый год это даже лучше будет, поедете одни, без нас и отдохнёте сколько хотите.
Первая моя реакция, конечно, — возразить, начать объяснять все сначала, но… вдруг я понимаю, что они, пожалуй, правы, так будет лучше для всех, и для меня тоже, по крайней мере, не придётся разрываться между своей семьёй и сёстрами с их ещё более многочисленными семействами.
2000–й год я встречаю в новом, недавно построенном доме на берегу моря вместе с мужем, сыном и свекровью Ольгой Ивановной. В последний момент к нам присоединяется моя незамужняя подруга Зина. Странная у нас получается компания.
Ну, ничего, думаю я про себя, зато на Старый новый год…
Все оставшееся до 13–го января время я живу в заботах и приготовлениях, без конца прокручивая в голове одно и тоже: где я кого положу, что постелю, чем буду угощать и как развлекать. Мне хочется, чтобы всем, в первую очередь сёстрам, было у меня хорошо.
Жаль только, что нельзя привезти в этот дом маму с папой. Вот бы кто порадовался, вот кому было бы здесь хорошо! Постелила бы я им в верхней, просторной и светлой спальне, где полукруглое окно во всю стену, где высокая и широкая кровать (они на такой никогда в жизни не спали). Утром спустились бы они по красивой лестнице вниз, а там, в большой столовой, за круглым столом уже накрыт для них завтрак – лёгкий и вкусный, с фруктами, мягкими булочками, кофе и сливками. Позавтракали бы они, и провела бы я их на открытую галерею, что опоясывает весь фасад дома на уровне второго этажа, и там усадила бы в плетёные кресла, и сидели бы они на воздухе, папа курил бы, а мама любовалась морем. А если б захотели они прогуляться по двору – пожалуйста, места много, гуляйте, а хотите – какую?нибудь нетрудную работу сделайте, вы ведь не можете без дела сидеть. Хочешь, папа, можешь вот эти пальмочки полить, видишь, их недавно посадили, и нужно всё время поливать, чтобы принялись. Потом они бы ещё долго ходили по дому, всё внимательно оглядывая и радуясь тому, что сделано основательно и красиво, и спрашивали бы: «А что это, доченька, у вас везде свет горит, надо экономить, и так светло, видно». «А воду у вас не отключают? А, свой котёл, ну да, ну да! Это очень хорошо, удобно!». Потом мы бы долго, не торопясь, обедали и про всё разговаривали, и мама бросалась бы к раковине – мыть посуду, а я сказала бы ей: «Ну что ты, мама, зачем, у нас для этого посудомоечная машина есть». И мама с папой удивлялись бы и шли смотреть, как эта машина действует, и папа обязательно спросил бы: «А фужеры не побьются, доча?». А вечером мы зажгли бы камин, уселись в мягкие кресла, смотрели бы телевизор и поглядывали на огонь. И папа снова беспокоился бы, не надо ли подбросить поленца, а мама говорила бы ему: «Женя! Не трогай тут ничего, а то ещё, не дай бог, сломаешь!». А я бы сказала: «Да пусть, пусть подбросит! Помнишь, папа, как на старой квартире ты печку дровами топил?». А они бы засмеялись и замахали руками: «Что ты! Разве сравнить!». И было бы нам хорошо–хорошо. Так хорошо, как никогда в жизни не было.
По–настоящему начинаешь любить родителей, когда их уже нет на свете…
Сестры приехали все, а из зятьёв только двое. Слоняются по дому, не знают, чем заняться. Пива уже попили, на велоаргометре педали покрутили, сидеть с нами и слушать наши разговоры они не любители.
— Включите телевизор, там сто каналов, — говорю я. – Только если напоретесь на порнуху, смотрите, чтобы дети не зашли.
Дети бродят во дворе вокруг бассейна, пробуют руками воду, кричат нам снизу:
— Тёплая!
— Вечером затопим сауну, — обещаю я, — тогда можно будет и бассейн попробовать.
— Мужики пусть пробуют, а мы на них посмотрим.
После обеда мы выходим на галерею, усаживаемся в плетёные кресла, кто с кофе, кто с сигаретой, лично я – со стаканом ананасового сока (теперь везде пишут, что он способствует похуданию), и начинаем усиленно дышать воздухом.
— Надо же, 13 января, а такая теплынь!
— А воздух какой! Не то, что в городе.
— А тихо как!
И правда хорошо – тихо, тепло, морем пахнет, и главное – все мы вместе. Какое счастье!
Я не помню себя единственным ребёнком своих родителей, поскольку в этом состоянии пребывала только первые год и два месяца своей жизни, после чего на свет явилась моя сестра Нелля. Мы росли почти, как близнецы, мама одевала нас в одинаковые платьица, одинаково причёсывала. Самое стойкое понятие моего детства – $1разделить поровну». Если конфет было много (кулёк), они высыпались на диван и честно раскладывались на две равные кучки. Если конфета была одна, её следовало разломить пополам и съесть одновременно, чтобы никто не остался со своей половиной конфеты, когда у другого уже нет.
Среди немногочисленных игрушек нашего куйбышевского детства были две особенно ценных вещицы, не знаю, кем подаренные: детские наручные часики с настоящим ходом и детский же фарфоровый сервизик (чайный). Поделить их между собой мы никак не могли и нашли такой выход. 12 января, я дарила Нелле на день рождения «свои» часики, а 19 ноября Нелля дарила на день рождения мне «свой» сервизик. На следующий год мы менялись подарками: я дарила ей назад её сервизик, а она мне назад мои часики. Так продолжалось, пока у нас не родилась третья сестрёнка. Когда ей исполнился год, мы с облегчением подарили ей наше «богатство» целиком, и вскоре оно было побито и поломано вместе с другими игрушками.
Из?за того, что я родилась в самом конце года, а Нелля – в самом начале, в школу я пошла шести лет, а Нелля – почти восьми, и разница у нас с ней получилась в целых два класса. Когда я уже училась в первом классе, а Нелля ещё не ходила в школу, был Новый год, и была школьная ёлка.
— А можно я с тобой? – спросила сестра.
Я не знала, можно или нет, но мы нарядились и пошли в школу вместе. Школа была старая, одноэтажная, учились в ней только начальные классы, с первого по четвёртый. Вход в актовый зал был со двора, там росли большие деревья, и стояла скамейка. Мы пришли раньше всех, сели на эту скамейку и стали ждать. Когда во дворе собралось уже много детей, дверь актового зала открылась, вышла чужая учительница и велела всем строиться по классам. Я встала и пошла строиться с 1–м «А», всё время оглядываясь на Неллю и не понимая, как я должна поступить, не ставить же её в строй, она ведь не учится в 1–м «А». Как только мы построились, нас стали запускать в зал, потому что на улице было довольно холодно. Посреди зала стояла большая ёлка, украшенная, помимо стеклянных шаров, фонариками из разноцветной сжатой бумаги, в которых я узнала те, что мы вырезали и клеили на уроках труда. Нас поставили в круг, и мы стали ходить вокруг этой ёлки и звать Деда Мороза и Снегурочку. Я всё время смотрела на дверь и думала только об одном — о моей сестре, которая осталась сидеть на скамейке во дворе. Но выйти из круга, подойти к кому?нибудь из учителей и сказать об этом, я боялась, а моей
