В этом уголке Маленького Гаити меньше пышности и больше комаров, пищи для которых хватает. Здесь нет навесов из пальм, мексиканской лаванды и баньяна, которые иной раз перекрывают всю улицу. Однако ничего ужасного тоже нет, просто уединенное и относительно спокойное место; лишь изредка из открытого окна доносится голос мужчины, выкрикивающего одно слово, что-то вроде «wouj». Оно касается моих волос. Райна говорила мне, что на креольском это «рыжая». У ее матери был бойфренд с Гаити. Он тоже так меня называл, когда я приходила к ним.
Дома, продовольственные лавки и ботаники разнесены довольно далеко друг от друга, между ними полосы сухой травы и сорняков. Хотя рядом никого нет, мое сердце гулко бьется: словно идешь по темному дому, в котором живут привидения и в любой момент какое-то жуткое существо можем выпрыгнуть из теней и наброситься на тебя. Жара давит на плечи, в ушах звенит гудение мух.
На углу Пятьдесят второй улицы и Бискейнского бульвара только стоматологический кабинет. В недоумении я пересекаю тротуар, поднимаюсь по трем скрипучим ступенькам, чтобы разобраться, что к чему. Мамин стоматолог (и мой, соответственно) – доктор Финк, и он практикует в Брикелле[23]. Невозможно представить себе, что у него есть еще и филиал в Маленьком Гаити.
Тем не менее я нажимаю на кнопку звонка, щелкает замок, дверь открывается. Внутри не так жарко: на окне маленькой приемной изо всех сил пыхтит кондиционер. Когда я вхожу, молодая женщина- администратор отрывает взгляд от клавиатуры компьютера. На ее столе работает маленький вентилятор, сдувает с лица несколько прядей волос.
– Извините, мисс, но мы не работаем, – говорит она мне, пытаясь скрыть рукой зевок. – Часы приема с понедельника по пятницу с восьми до шести, а в субботу до часу дня. – Глаза у нее теплые, миндалевидные, совсем как у Райны, даже радужки одного оттенка серого. – Если хотите записаться на прием, позвоните в понедельник.
– Я не хочу записываться на прием, – отвечаю я. – Мне надо кое-что узнать. О преступ-лении.
Ее голова, кажется, откидывается назад под тяжестью волос, густых и длинных, когда она поворачивается ко мне, сдвигается на край вращающегося стула, внезапно заинтересованная. Наклоняется над столом.
– Вы говорите… о взломе? Автоматическую прачечную на Пятьдесят третьей ограбили на прошлой неделе, но у нас пока все в порядке.
Я качаю головой, пунцовею, смущенная тем, что вообще пришла сюда, решив, что чушь, которую несла моя мама, что-то да значит.
– Нет… я говорю про убийство. – Мне едва удается произнести это слово.
– Убийство? – Ее глаза широко раскрываются. – Когда?
– Чуть меньше года тому назад, – выдавливаю я из себя.
У нее тут же вытягивается лицо.
– Ох. Что ж, тогда меня спрашивать незачем. – Она чуть сдвигает вентилятор, и теперь холодный воздух добирается и до меня. – Мы здесь меньше шести месяцев. Вы пишите статью для школьной газеты или как?
– Да. Школьной. – Мне трудно дышать. Мамины слова все-таки ничего не значили, а я – безумная дочь безумной Мириам Тайт – услышала в них то, что, видать, хотела услышать. – Все равно, огромное вам спасибо.
Я уже поворачиваюсь, чтобы уйти, когда Роскошные Волосы говорит:
– Раньше здесь находилась адвокатская контора, если это может помочь. Фостера или кого-то такого.
Я замираю. По спине пробегает холодок. Я поворачиваюсь к ней. Ее темная кожа сияет под яркими потолочными лампами.
– Грега Фостера? – шепчу я.
– Точно. – Она широко улыбается, возвращается к экрану компьютера, заправив за ухо прядку волос, упавшую на лицо. – Грега Фостера.
Я шагаю к столу, наклоняюсь к ней.
– Он оставил информацию? Адрес его нового офиса, что-нибудь?
– Сладенькая… я действительно…
– Пожалуйста. – У меня сжимает горло. – Не могли бы вы взглянуть? Это… это действительно важно… для статьи.
– Мое имя там будет?
– Да. Безусловно, – отвечаю я. – Я сошлюсь на вас.
При этих моих словах ее взгляд теплеет на сто градусов. Она разворачивается на стуле к металлической стойке с папками на другом конце стола. Я наблюдаю, как она роется в бумагах, что-то напевая себе под нос. Стоя на цыпочках, гляжу, как она перебирает лист за листом. Через пару минут она достает один и протягивает мне.
– Тут не написано, это адрес работы или дома, но больше ничего нет. – Внизу она большими буквами пишет свои имя и фамилию – «ДЭНДРА МЕНДЕС», – и лишь потом передает лист мне. На угловом окне щелкает кондиционер. – Удачи вам. И не забудьте принести экземпляр газеты со статьей, хорошо? Мне всегда хотелось увидеть напечатанным свое имя. – Она смеется.
Я крепко сжимаю в руке лист с адресом Грега Фостера в Уэст-Палм-Бич, шагая к своему автомобилю мимо пустырей, облезших пальм, мужчин, которые бормочут: «Wouj», сидя на крыльце своих врастающих в землю домов. Я уже чуть ли не бегом огибаю угол Сорок шестой, спеша к своему запыленному автомобилю. Что-то звенит в моей голове… может, колокол надежды. Не зря я съездила к маме. Не зря повидалась с ней.
Я ей нужна. Я нужна для того, чтобы находить здравый смысл в ее белиберде. И я сделаю все, что смогу.
Я помню, что бывала в Уэст-Палм еще ребенком, с папой: он показывал мне дома, которые построил. По пути мы обязательно заходили в магазинчик за «Снежными шариками» – пирожными с кремовой прослойкой, обсыпанными кокосовой стружкой. Он говорил мне, что дома, которые он строил, принадлежали нам, пока кто-то их не покупал или не въезжал в них, и позволял мне выбрать цвет двери или наличников. Я всегда выбирала пурпурный, так что все они отчасти напоминали «О, Сюзанну». И долгое время, проезжая мимо дома с пурпурной отделкой, я считала его своим.
Рухнувший рынок строительства новых домов выбил папу из строителей. Он согласился поучаствовать в гигантском проекте в сфере коммерческой недвижимости, потому что за проектом стоял Тед Оукли. Да и не видел он другой возможности заниматься любимым делом. Возможно, папа думает, что Город призраков оживит умерший рынок жилого домостроения Майами. Точно так же он думал, что психическое здоровье мамы изменится к лучшему, если он на ней женится.
Я думала, что это героический поступок: мой крепко стоящий на ногах, здравомыслящий отец, способный на все. Но теперь я осознаю, что его просто тянуло у умирающему и беспомощному. К тому, что не спасти.
Как, возможно, я.
Я ввожу адрес Грега Фостера в навигатор: это место в семидесяти пяти милях, «час пик» уже практически наступил. Мне все равно. Я включаю тупую радиостанцию сорока лучших поп-песен, подпеваю вслух, громко, песни и долгая дорога отвлекают меня, я не так нервничаю. «
Райна и я рассуждали по ходу долгих трехчасовых телефонных разговоров в мой последний семестр в художественной школе, почему Грег Фостер бросил дело мамы на полпути. Райна предполагала, может, он влюбился в мою маму и это сводило его с ума. Вот он и отказался от защиты, чтобы спасти собственную психику. Я думала, что причина в пьянстве. Райна сказала, что, возможно, он и пил, и влюбился в маму, и, будучи пьяным, попытался подкатиться к ней, а она его уволила.
Я задаюсь вопросом, насколько все выглядело бы иначе, если бы Штерн сидел рядом, живой, на пассажирском сиденье, если бы в тот день умер другой парнишка, которого мы оба не знали. Он бы захотел быть со мной, противостоять Грегу Фостеру, держать меня за руку, когда мы бы шли к нему, смотреть на
