Кормчая книга

Л. – требовал вывода из Латвии советских оккупационных войск. Латыша расковали сами студенты: жрать хочется, нашел место для демонстраций! Альвиану все это казалось мелким. Из выведенного им закона автоматически вытекало нечто гораздо более серьезное, чем насилие власти над отдельным человеком. Закон периодической повторяемости однозначно утверждал, что в ближайшем будущем не одна наша страна, а вся человеческая цивилизация (в планетарном масштабе) попросту рухнет, если не будет кардинально перестроена вся система индустриального производства. С этой точки зрения, построение коммунизма или даже социализма в СССР в двадцатом веке, конечно, выглядело проблематичным.

XII

…Морозная мгла перехватывала дыхание и все-таки к вечеру они свалились в русло замерзшей речки. Если это Сохсолоох, пусть ползком, но доберутся до поселка. А вот если ошиблись, то все – конец. Каждый шаг будет уводить их все дальше и дальше в белую ледяную пустыню.

– Слышь, Альвиан. Ты почему засмеялся, когда я сказал про город-сад? Нам же все время обещают коммунизм. Неужели не построим?

– Не построим.

– Да почему? Всем поровну, всем по делу.

– Да потому, что, если построим, на этом наша история и закончится.

– Да ну? Быть не может! Только и жить! – не поверил Коля. – Всем по потребностям! Это же хорошо.

– Хорошо, но рано, – покачал головой Альвиан. – Даже очень рано. Ты еще не созрел для коммунизма. Если тебе дать по потребностям, ты на всех плюнешь, сядешь в своем домике и к соседу перестанешь ходить. А он к тебе перестанет ходить. Будете с ружьями охранять свое добро друг от друга.

– Это что же выходит? – опешил Коля. – Плох коммунизм, что ли?

– Не коммунизм, а мы с тобой плохи. Мы же, в сущности, только-только вышли из крепостничества, то есть из феодализма. А коммунизм это совсем другая формация. Более высокая. И она требует взвешенного подхода. До нее еще шагать и шагать. Зайцами впрыгивать в поезд будущего нельзя.

– Значит, врали? – совсем расстроился Коля.

XIII

Закончив работу над дипломом, Альвиан задумался.

Скрыть выводы, следующие из выведенного закона, было невозможно.

А в стране, объявившей, что социализм в ней уже построен, такие выводы вообще-то не обещали ничего хорошего. Альвиан хорошо помнил доцента Лермонтова и улыбчивого милиционера: «Вам ответили». Он не хотел играть в такие игры. Надо было тихо, без шума защитить диплом, застолбить открытие. А детальной разработкой заняться уже в Институте истории.

Конечно, Альвиан надеялся на помощь Остоженского и страшно обрадовался, когда профессор попросил занести ему дипломную работу. В знакомой квартире на улице Карла Маркса пахло кофе и трубочным табаком. Альвиан направился к любимому кожаному креслу, но профессор Остоженский попросил:

– Оставьте папку на столе.

Наверное, торопился куда-то.

XIV

Прошла неделя, другая.

Профессор Остоженский не давал о себе знать, но мало ли, у него всегда было много дел. Хотелось побыстрее услышать мнение учителя о работе, но Альвиан не хотел навязываться. С Гришей Ляховым, сокурсником, отправился сдавать историю западных славян – экзамен совершенно формальный, не таящий никаких неожиданностей, но Ярославцев, пожилой лысый препод, недолюбливавший Альвиана, сильно его удивил:

– Вам что, указы не писаны?

– Какие еще указы?

Невероятное предчувствие кольнуло в сердце. Что могло стрястись? Не верил собственным глазам. Не указ, конечно, приказ. « Студента А.А. отчислить за академическую неуспеваемость.» Кое-какие хвосты у Альвиана, понятно, были, но это же смешно!

Бежать? Куда?

Конечно, к профессору Остоженскому!

Но когда он так подумал, последняя встреча отчетливо всплыла в памяти.

Усталые глаза… И то, что Остоженский не пригласил его сесть… «Оставьте папку на столе.» Как странно… Альвиан думал о профессоре Остоженском, а видел милиционера, перехватившего телефонную трубку: «Вам ответили». И слышал язвительный голос холеного, уверенного в себе доцента Лермонтова. И видел пленительную Киру Валентиновну, выговаривающую: «Классовая борьба, Афанасьев, вот единственная движущая сила истории.»

Кажется, я опять недооценил горние высоты, в которых парят наши учителя, обречено подумал он. Это же профессор Остоженский писал в известном предисловии: «Особенно полезна книга Гордона Чайлда будет читателю, вооруженному учением марксизма-ленинизма». Профессор Остоженский не мог не понять, на что я замахнулся. Наверное, его обидело мое отношение к работе. Я мог быть с ним откровеннее, а я решил промолчать.

Удар оказался слишком жестоким.

В два дня Альвиан забрал документы (их выдали ему, не задав ни одного вопроса), рассчитался с общагой, библиотекой, другими университетскими службами, выписался и взял билет до Новосибирска.

XV

…Как пусто заполярное небо.

Как странно поскрипывает под ногами снег.

А прелесть жизни все-таки в том, что, как бы плохо тебе ни было, всегда может случиться что-то еще более плохое. Через секретаршу Альвиан передал профессору Остоженскому коротенькую записку: «Спасибо.» Как это ни странно, он не испытал при этом особенной горечи. Он привык терять. Он уже дважды терял университет. И дважды терял учителей. А позже, на Севере, потерял жену. По характеру она могла дать Альвиану сто очков вперед. Выбрав направление, никогда не сомневалась. «Будем жить завтра так, как работаем сегодня… Партия – наш рулевой… Марксизм не догма, а руководство к действию…» Твердая вера позволила обыкновенной ученице с обогатительной фабрики дойти до секретаря райкома партии. Своего мужа она считала рохлей и никчемным человеком. Но не больше. Как возможный идейный враг он вызывал у нее только усмешку.

В Новосибирск Альвиан взял билет не потому, что до Москвы не хватило бы денег. Нет, он торопился найти единомышленников. Новосибирск к тому времени превратился форпостом российской науки в Сибири. Там работали академики Лаврентьев, Христианович, Векуа, Соболев – настоящие первопроходцы, требующие от учеников и сотрудников смелых самостоятельных выводов. Как раз им-то и будет интересно ознакомиться с методом долгосрочных прогнозов. Несомненно, они ухватятся за его работу всеми руками.

Альвиан был потрясен.

Ни до кого он не достучался.

Чтобы выжить физически, устроился подсобником в горячий цех пропарки железобетонных изделий. Без прописки никуда больше не принимали. Из камер, плюющихся горячим паром, извлекаешь формы с бетонными панелями, раскрываешь, укладываешь в штабеля, заполняешь камеры новыми. Чудовищный конвейер, выжимающий из человека все соки. А ведь, отработав смену, Альвиан отправлялся на железнодорожный вокзал, потому что ночевать ему было негде.

Скоро он понял: путь из горячего цеха один – в психушку. К тому же, подрабатывать можно было и на вокзале. Он быстро подружился с местными грузчиками, а время от времени, почистив пообтрепавшуюся одежонку, отправлялся по адресам, получаемым через горсправку.

Известный журналист…

Доктор наук…

Философ…

С удивлением Альвиан обнаружил, что в Новосибирске много философов. Они существовали при каждом учебном заведении. Непонятно, чем они занимались, но к работе Альвиана они не проявили никакого интереса. Самое страшное в жизни все-таки не поражение, пусть даже в главном деле, понял Альвиан, и даже не разочарование во всем и вся. Самое страшное это когда человек ломается и начинает поддакивать людям, которые хотят его сломать. В привокзальном убожестве судьба сталкивала Альвиана с самыми разными людьми. Бывший классный инженер… Спившийся токарь… Потерявший семью и квартиру летчик… Он подолгу обдумывал редкие встречами со специалистами, до которых все-таки достучался…

«Такие теории, как ваша, проверяются десятилетиями…»

«Берите пример с великих… Дарвин не торопился… Он опубликовал свой труд, когда почувствовал за спиной дыхание Уоллеса… Не торопитесь и вы…»

И прямые намеки: «Теория, отнимающая иллюзии, не может быть популярной…»

Альвиан писал в Общий отдел ЦК КПСС. Писал лично Брежневу, лично Суслову, лично президенту Академии наук СССР, не говоря об отдельных ее членах. Иногда грубил, иногда льстил. Ответом было молчание. Он снова и снова продумывал и перепроверял детали построенного им графика. А вдруг он ошибся? Но нет, предел роста цивилизаций, качественный и количественный рубеж, наблюдался отчетливо. Именно предел роста остановил античность, обрушил династию Хань, низверг в ничто золотой век Гуптов… Где сейчас все это?… Почему закономерность исторических событий не настораживает специалистов?

Ну да, ученые, думавшие о будущем, всегда стояли на подошве горы.

Из-за горы они ничего не видели. Они не могли подняться на вершину и увидеть перспективу, потому что все силы отдавали тщательному анализу тенденций развития только двадцатого века. Поэтому все их исследования, самые точные математические модели давали один и тот же результат. В их исследованиях все без исключения графики главных количественных показателей будущего двадцать первого века крутой экспонентой взмывали вверх и уходили в бесконечность. Никто не хотел понимать, что эта бесконечность означает не вечный праздничный взлет, а скорую катастрофу. Земля попросту не выдержит экспоненциальной, нарастающей до бесконечности растраты биологических и сырьевых ресурсов. Она не прокормит нарастающее до бесконечности человечество. Природа умрет от истощения и отравления, а с нею умрет человечество.

Другой бы и остановился на этом.

Но Альвиан останавливаться не хотел.

Его интересовало будущее. Он пытался понять, как человеческая история продолжит свое развитие там, в далеком будущем? В отличие от установившегося подхода, он отсчитывал количественные показатели не за одно столетие, он брал сразу все тысячелетия письменной истории человечества. И на графике