радовался как ребенок, а Эва с беспокойством думала, что не совсем это имела в виду.
Конечно, он быстро продвигался по службе, окружал ее комфортом и даже несколько раз заводил речь о том, что она, если хочет, могла бы бросить школу и центр изучения французского, где преподавала. Но Эва решила, что начнет скучать: детей у них по–прежнему не было по разным причинам, а Антек возвращался домой поздно вечером или – если хотел сделать ей приятное и вырывался пораньше – брал работу на дом. По сути дела, ей нравилась такая жизнь – без особых обязанностей, в безмятежности, ощущение которой давала крепкая дружба, не требующая слишком много времени проводить вместе. В тишине, в ровном ритме сменяющих друг друга дней, таком же ровном, как его дыхание. Раза два она с сожалением подумала о том, что картина перелета вдвоем через Атлантический океан странно померкла, но достаточно было вообразить, что она летит точно так же, только одна, чтобы недавно купленная квартира на двенадцатом этаже представлялась салоном «джамбо»; впрочем, солнечным утром в их квартире действительно было что–то от воздушного лайнера, который уносил их в путешествие. Собственно говоря, им наверняка было бы по карману поехать в отпуск на другой конец земного шара, но Антек три года подряд в июне занимал новую должность и ему приходилось приводить в порядок дела после своего менее квалифицированного предшественника, а на четвертый год у фирмы возникли проблемы, и какое–то время казалось, что придется искать новую работу. В конце концов Эва начала испытывать угрызения совести из–за своих занятий в школе, потому что именно по ее вине они могли отправиться в поездку только летом. А чем больше проходило времени, тем яснее становилось, что поездка им необходима.
Итак, теперь для Эвы все это похоже на фильм, который, догадываюсь, она вспоминает специально для меня. Тем временем Антек вдруг выходит из своего кабинета. По его глазам видно, как сильно он устал, но при виде Эвы все же улыбается и говорит: как хорошо, что ты здесь. – Я как раз собиралась уйти, отвечает Эва, тут же становясь участницей известного обоим ритуала. Антек садится на подлокотник кресла и целует ее в лоб: когда–нибудь и правда уйдешь. А когда он начинает касаться губами ее век, Эва ловко выскальзывает из–под него и идет на кухню: мы что–то засиделись, я приготовлю ужин. Только теперь, нарезая хлеб, она задумалась, почему повела себя так, ведь они могли этим вечером заняться любовью, что в конце концов и сделают, но в кресле было бы не так, как обычно. Антек стоит в дверях кухни и вопросительно смотрит на нее. Эва начинает рассказывать о «Записках дона Ригоберто», объясняет, что это вторая часть «Похвального слова мачехе», но Антек не читал ни одного, ни другого. У меня сейчас ни на что нет времени, говорит он с виноватой улыбкой. Эва прикасается к мочкам ушей, как будто пробует вставить стетоскоп: ну так брал бы напрокат аудиокниги в Институте Слепых, фыркает, вскакивает и идет в ванную. Зачем я это сказала? – думает она, запираясь изнутри. Наполняет ванну водой и откуда–то знает, что, когда выйдет, Антек уже будет спать.
Свернувшись, я ждал, что произойдет дальше. Но час спустя она еще сидела в ванне. Когда ей становилось холодно, открывала кран с теплой водой, смотрела, как струя бурит в пене колодец, а когда вода переставала течь, прислушивалась со смешанными чувствами грусти и ярости к тишине в квартире. Что именно ее злило? Что он слишком мало читает? Ведь он и так знает больше, чем она, к тому же в Метеорах она полюбила мужчину, а не книгочея. Что он отказался от университетской карьеры, чтобы обеспечить ей комфортную жизнь? Глупость – и то, и другое. Что их вечера уже давно похожи один на другой? Но к этому она и стремилась, к ровному дыханию, в ритме которого они жили. Она взяла с полочки зеркальце и с минуту разглядывала свое лицо, немного припухшее от горячей ванны. Скоро я стану старой, прошептала она и зажала рот ладонью, испугавшись, что Антек может ее услышать. Это прозвучало как обвинение, потому что, хотя она никогда и не сказала бы вслух такой нелепости, тем не менее почему–то ждала, что он защитит ее и от бега времени. Потом опустила руку, провела ею по шее, груди, животу. Сосредоточенно ждала реакции тела. Но оно молчало, молчало уже много дней, недель, а может, даже и месяцев.
Я поднял голову, пытаясь понять, каким образом вижу все это, откуда подглядываю за ней. А потом пополз в ее сторону: мое длинное желто–зеленое тело скользило, извиваясь между ножками шкафчика для полотенец, касаясь животом холодящей фарфоровой белизны биде. Я не хотел ее напугать, поэтому очень медленно заполз на стиральную машину и только оттуда – на край ванны. Ласково посмотрел ей в глаза. Она не закричала. Шло время, мы не отводили глаз друг от друга, ее изумрудные погрузились в мои бронзовые, а мои бронзовые погрузились в ее изумрудные, и были только они – изумрудные и бронзовые круги с черными точечками в самой середине, то близко, то снова глубоко и далеко, неуловимо пульсирующие: нежностью и завороженностью. Мы оба затаили дыхание, только пена медленно оседала с тихим шелестом, исчезала в зеленоватой воде, растворяясь в ней навсегда. Я понял, что женщина ждала здесь меня. Ведь мы встречались так не в первый раз. Как теперь должны были прозвучать мои слова? Я сосредоточился, от напряженного раздумья по моему длинному телу от кончика хвоста до раздвоенного языка пробежала дрожь. В конце концов я прошипел с нежной грустью:
– Ваш муж… он, наверное, необыкновенный мужчина?
Я тебя тоже
За воздушной кисеёй, за преградой липкой кожи, в клетке плоти – там тебя нет. Наверное, ты где–то поблизости. Посмотри на меня. Но я не знаю, куда смотреть. Передо мной прозрачность, вихрящаяся и подвижная; завораживающая пустота, кишащая белыми тенями, рассеиваемыми пристальным взглядом, – тенями призрачными, сулящими прикосновение. Предвкушение необъяснимой нежности. Зыбкой. У меня позади так немного: лениво текущая вода, вместо неба – листок с выцветшими буквами, свидетельство о рождении, хранящееся много лет, и еще – пустая память, первое смятение, предсказания будущего; вязкий холод. Я на расстоянии вытянутой руки. Но с какой стороны. Но как тебя найти. Как узнать, что это ты, не иллюзия, не истома чувств. Окутанный воздухом, внутри липкой плоти: все время только я. Завистливое время летит, опережает нас на пути друг к другу. Сдирает, отменяет. Перед нами самый простой лабиринт: пространство до горизонта, испещренное следами давно замерзшего дыхания.
Не тело меня возбуждает, а ты в нем: puella intacta [10] une dame fragile ,[11] нежность тряпичных кукол, изящество тонкой руки, на которой только вчера я, исполненный уважения, осмелился запечатлеть поцелуй; сегодня навязанная тебе невинность отброшена ради меня – когда ты обнажаешься передо мной, ведешь мою руку вверх по бедру, в жесткую шерстку, мягкую влагу. Твое горячее дыхание, полураскрытые губы, которыми ты когда–то первый раз захватывала облатку, в белом платье, в венке из маргариток. Я святотатствую над твоей чистотой, дерзкий свидетель перемены: ты остаешься прежней, принимая меня в себя со стоном? Да, это по– прежнему твой запах. Твой живот. Он мягко поддается мне, в пупке скапливается капля пота, похожая на жемчужину. Твои пальцы путешествуют по моим плечам, ароматные скаты. Только что ты могла оттолкнуть меня взглядом, а теперь твои глаза закрыты. Ты позволяешь уводить себя в темноту, словно животное. Вдруг – как долго я ждал – познаю форму твоих грудей, вожу языком по твоим плечам, онемевший. Ослепший. Допущенный. Я оставляю мокрую дорожку на твоей странно горькой шее, на лепестках ушей, которые приглашают внутрь, маня нежным запахом. А волосы разметались, а висок пульсирует, шепчет ритмично, что ты такая, что и так, что так тоже. Ты оплетаешь меня, твои бедра колышатся, еще не совсем слившиеся с моими, мы плывем в танце, потные и упоенные. Но еще слишком мало обнажены наши тела, слишком близок стыд, что мы потерялись друг в друге, что уже никогда не будет, как раньше, когда ты мечтала о красавчике принце, а я – о сказочной разнузданной принцессе. Ты не должна была ею стать, я не должен был завладевать твоими ягодицами, точно это мое собственное тело. Не должен был метить наше тело каплями слюны, потеками спермы, вызывать из глубин твоего живота переливающийся под кожей пурпур, который сейчас заливает твою грудь руки шею щеки, вырывается из губ надрывным криком: так, еще, так… Мы кричим что–то вместе, и уже нет слов, нет значений, запретов, нет зазора между нашими существами, так что даже если ты слышишь, как я стираю последний след тебя прежней, шепча тебе на ухо, что ты шлюха, ты понимаешь, это только заклинание, чтобы ты никогда не вернулась к себе изысканной и недоступной, чтобы мы навсегда остались вместе в этой минуте, в этом вечном и мимолетном единении, в этом блеске, который открывает и закрывает последний удар общего сердца.
А потом темнота, в которой ты начинаешь рисовать рукой мое тело. Ты должна нарисовать меня
