ненасытная, я не могу жить без тебя, кричу я, и я, и я не могу жить без тебя, отвечаешь ты, сжимая колени на моих бедрах, мы вместе, слиты, слеплены, лихорадочно колышемся, я вхожу в тебя, молясь, чтобы ты открыла глаза и я услышал твой крик, резкий, пронзительный, возбуждающий даже больше, еще больше, чем твое тело, вспотевшее, отвечающее на мои удары, и вдруг я вижу на другой стороне улицы какое–то движение, это старая женщина неуклюже карабкается на край лоджии на четвертом этаже, это твоя мать, а ты стонешь все громче, твоя мать бросается вниз, а я изливаюсь в тебя, хотя хочу сдержаться, и вот он, этот единственный крик, в нем наслаждение и отчаяние, так как я знаю, что это конец, что раз твоя мать лежит там, мертвая, что раз около недвижного тела собираются люди, задирают головы и показывают на окна на той и другой стороне, показывают пальцами на нас, да, раз они показывают на нас пальцами, сейчас мы расстанемся уже навсегда.
Я не могу смириться с тем, что ты ушла, поэтому каждую неделю я сажусь в лохмотьях на твоем пути в костел, хотя и знаю, что ты пройдешь мимо, с ним, и все равно я протягиваю руку, прошу милостыни, и иногда мне кажется, что ты смотришь, но я смиренно опускаю голову и только вслушиваюсь в твои шаги, все замедляющиеся, как будто ты догадываешься, что это я, но не уверена, радоваться ли тебе нашей встрече, или злиться, или нервничать, а потом ты ускоряешь шаг, и в моей ладони иногда блеснет мелкая монетка, а иногда и нет; а когда тебя нет – и такое бывает, – тогда я не иду ночевать домой, а остаюсь на том же месте и так сижу всю неделю, считая часы до того единственного момента, когда снова услышу твои шаги, – так я и сижу четырнадцать дней и уже не опускаю голову, а с нетерпением тебя высматриваю и благодаря этому наконец вижу тебя – сегодня в обществе нескольких мужчин: вы громко разговариваете, ты какая–то другая, куришь сигарету, раскрасневшаяся, глаза блестят, вы подходите ко мне, ты враждебно на меня смотришь, да, враждебно, я отчетливо это ощущаю и хочу встать, но один из мужчин останавливает меня тяжелой рукой и обливает чем–то густым; и когда вы уходите, а ты бросаешь в мою сторону окурок, я вспыхиваю внезапным огнем, превращаюсь в пылающую рану, шипящее мясо, оборвавшийся крик, и когда я так темной полосой дыма копчу ясное небо, и когда уже ничего наконец не болит, вообще ничего, я думаю, смирившись, что мир хотя бы одну проблему сумел решить как надо.
Как стать королем
Теперь расскажу вам, как я стал королем. Такие сведения любому когда–нибудь пригодятся. Мало кто никогда не мечтал об этом. Что касается меня, то в государстве, которое я выбрал для восшествия на престол, король уже, строго говоря, имелся. Но в прошлом году, осенью, отправился охотиться на лосей и так до сих пор и не вернулся. А стало быть, возникало опасение – да что я говорю, имелась надежда! – что королевскую корону носит теперь в чаще какой–нибудь лось.
После фундаментального анализа ситуации я увидел перед собой два пути. Один вел в лес, где следовало настигнуть лося–цареубийцу – и прикончить, не слушая оправданий, что, мол, корону он нацепил себе на рога случайно, обнаружив ее бесхозно болтавшейся на кустике. Другой путь вел прямиком во дворец. Его–то я и избрал – как выяснилось впоследствии, это спасло мне жизнь, – облачившись по такому случаю в парадные черные доспехи.
Как я и предполагал, во дворце уже несколько месяцев шло разгульное пиршество. Началось оно с тризны еще в декабре, однако в связи с продолжительным отсутствием как мертвого владыки (наличие коего бы эту тризну оправдывало), так и владыки живого (появление коего тотчас превратило бы тризну в торжество благодарения за его счастливое возвращение) – с наступлением марта окончательно перешло в чествования блаженной памяти короля Иммануила Оксигения. Похоже было, что уже пропит весь государственный бюджет на следующий год. В огромной зале во множестве клубились гоблины, хоббиты, дождевые, летучие змеи и прочие страхолюдины, не знаю, как их там звать, некоторых матушка–природа одарила хвостами, плавниками, перепончатыми крыльями – и крыльями, покрытыми перьями; рылами и пастями, некоторых – не одарила ничем. Дивожёны с огромными бюстами окунали свои обвислые груди в кубки с вином и спрыскивали им тех участников торжества, которые, склонивши головы и безвольно откинувшись на спинки стульев, уже не в состоянии были пить; большинство, впрочем – вынужден признать, – сохранили достойную восхищения силу духа и держались прямо, изливая напитки, принятые сверх всякой меры, в жбаны, спрятанные под столами и тактично прикрытые свисающей до самого пола грязной скатертью. Толпы подозрительно всклокоченных слуг сновали по зале, вовсю имитируя бурную деятельность; изрядно было и гостей, которые проталкивались к открытым окнам, чтобы глотнуть свежего воздуха, или же, наоборот, пытались вернуться к оставленным ненадолго чашам; тех, что без чувств валялись на полу, легко можно было затоптать тяжелыми сапогами, когтистыми лапами или копытами; и правда, как раз, когда я попробовал разобраться в этой кутерьме, обросший рыжей щетиной лакей сметал к выходу какое–то пурпурное месиво – должно быть, останки тугодума, который некогда сполз со стула чуть–чуть подремать и почил навеки.
Если хочешь стать королем, не следует злоупотреблять состраданием. А потому, быстро проговорив «requiestatet in pace»,[12] я сразу же принялся искать взглядом стул, освобожденный тем – или той, – что обрел вечный покой на золотом совочке лакея. Мне повезло (если я хотел стать королем, мне должно было везти): среди леса голов, окружающих стол, я разглядел брешь совсем недалеко от трона, на котором покоился Оксигений. Туда–то я и направился, решительно рассекая черной кирасой колышущуюся толпу, аки пучину морскую. Кажется, к стоящему в зале гомону добавились крики задетых мною чудовищ, а моя кираса даже засверкала разок от направленного на меня магического проклятия; гоблины – а может, и хоббиты (никогда не мог запомнить) – мастера на подобные штучки; к счастью, царившая здесь неразбериха помешала колдуну как следует сосредоточиться.
Главное – я уже довольно скоро оказался за столом. По левую руку от меня покачивался какой–то монах с морщинистым лицом; проблема Бога – наша общая большая проблема, бросил он мне вместо приветствия; жаркое он закусывал черствым хлебом. Возможно, он хотел продолжить беседу, начатую не со мной, может, с тем, кого смели на золотой совок (ну, он–то эту проблему уже решил). Справа – трубадур с длинными оттопыренными ушами меланхолически поглаживал деревянный предмет. Это был – как я вскоре догадался – гриф мандолины, отломанный или скорее отгрызенный со стороны резонансной коробки, весь изгвазданный и без струн. Сидящий напротив меня типчик в пурпурном жабо, чьи выдающиеся челюсти, огромные зубищи, а прежде всего – дым, вылетающий из ноздрей, и впрямь не вызывали доверия, гавкнул в мою сторону: вы музицируете, доблестный рыцарь? Я покачал головой. Это хорошо, а то я жуть как не люблю музыку. Ответить я не сумел, ибо нечто другое привлекло в этот момент мое внимание.
Глаза: сверкающие, изумрудные, ободряюще мне подмигивающие. Я знал ее когда–то, в какой–то прежней жизни, еще немного – и я провалился бы в бездну иного мира, где я не был рыцарем, мира без дивожён и престолов, без пиршеств и огромных замков; к счастью, я Успел судорожно ухватиться за стол, и опасность миновала. Обладательницу глаз – откуда–то я это знал – звали Эва, но здесь, как я вскорости выяснил, ее ласково именовали Овечкой. Золотистые кудряшки обрамляли маленькое личико подобно нимбу на изображениях святых. Но не на Иерусалим, а на Вавилон указывали ее губы, полные и красные, когда она облизнула их, проглотив последний кусок истекающего соком жаркого. Она снова подмигнула мне. Я понял это как приглашение к беседе. В конце–то концов, нужно же было выяснить хоть какие–то подробности о том, кто занимал мой трон.
Глядя на него – надо признаться, – я решительно не знал, как приступить к делу. Ведь я рассчитывал, что моим соперником будет человек. А пора уже сказать, что Иммануил Оксигений не был не только человеком, но даже существом родственного нам биологического вида, как, например, дождевой или вампир, который, претендуя, как известно, на кровное родство с Ричардом III мог бы требовать, чтобы к нему обращались «ваше вам пирство». Подобного рода слабости противника всегда можно использовать на пути к трону; дождевой, к примеру, плохо переносит установку в замке центрального отопления, из–за которого воздух становится чрезмерно сухим, а хоббит мгновенно удаляется, отрясая прах со своих сандалий, стоит только прочесть ему вслух отрывок из работ Людвига Витгенштейна. Возмечтавшего о короне монаха можно сломить, подсунув ему на пиршестве по случаю восшествия на престол отваренную в бульоне икру (если выживет, вернется к себе в келью), кентавры начинают откидывать копыта на пятой минуте прослушивания додекафонической сюиты. Но как же мне справиться с объектом, развалившимся
