вслух, но я утешал себя тем, что это вполне безобидное чудачество). И был немало смущен, услышав: если после оплодотворения пчелиной матки стоит устойчивая теплая погода, рабочие пчелы настроены добродушно и еще какое–то время сносят присутствие самцов, которые доставляют им много хлопот и портят запасенный впрок мед. Но не бойся, любимый, пусть на дворе холод и утром все покроется кристалликами льда; благодаря эволюции человек стал чем–то большим, чем жалкая пчела, поэтому твоя жизнь для меня бесценна и я никогда тебя не покину. Не знаю, как объяснить, может, поздний ночной час тому причиной, но я громко спросил: Это вы мне, что ли?… А женщина прошептала: да, тебе, ненаглядный. Потому что ты мой, других для меня не существует. Мы с тобой как пчелы, что строят стенку, находясь по разные ее стороны, тем не менее, если пчела с одной стороны стенки сделает в ней углубление или, наоборот, добавит лишнюю капельку воска, то с другой стороны, как правило, появляется выпуклость или ямка в точном соответствии с первой. – Эва? – попытался угадать я. В голосе женщины появилась новая интонация, словно бы сарказм: любая гусеница рабочей пчелы в возрасте не старше трех дней, если ее специальным образом кормить, может превратиться в куколку пчелиной матки. Иное дело трутни, эти упертые и неуклюжие медолизы, вечно чем–нибудь озабоченные надо не надо, с кучей претензий, мерзкие лентяи, нестерпимо шумные, прожорливые, грубые, ненасытные, с такой огромной тушей, что места не напасешься. Я содрогнулся, подумав, что мне так и не удалось избавиться от кошмара, он просто сменился другим; делать нечего, я встал, включил радио, раздался треск, а потом его заглушил голос Кшиштофа Кравчика – яс облегчением услышал, как он поет: «На прекрасном пароходе мы с тобою парой ходим…» Потом запела, кажется, Ирена Яроцкая: «Уплывают кафешки», и под нее мне удалось опять заснуть, уже без всяких сновидений.
За завтраком в пустой столовой внизу хозяйка наклонилась ко мне с каким–то странным выражением лица. Извините, сказала она, это вы включали радио сегодня ночью? Знаете, здесь ужасная слышимость. А мы очень рано встаем. Я поперхнулся булочкой: это вы меня извините, такое больше не повторится. Просто мне почудилось, что кто–то за стеной слушает радио, и захотелось его заглушить. Она удивленно вскинула брови: слушает радио? Ночью? Нет. Мы спим, к тому же сейчас не сезон, и вы у нас единственный постоялец. Сегодня вечером приезжают одни, из Силезии, но они тоже очень спокойные. Чувствуя себя довольно–таки по–дурацки, я еще какое–то время оправдывался. Наконец хозяйка сказала, что ничего страшного, просто у новых жильцов маленький ребенок, ему нужен покой, это она о них заботится. Пристыженный, я поспешил к себе наверх.
Но не успел я войти в дверь, как снова раздался тот же голос: Из улья вылетает, а точнее сказать, выливается черная масса, течет плотным густым потоком и тут же рассыпается, расплывается в воздухе жужжащей дымкой, сотканной из тысяч прозрачных крылышек, которые взбивают воздух, вибрируя со страшной скоростью. Мне стало душно, захотелось открыть окно, и я начал дергать задвижку, которая не желала поворачиваться; наконец со стуком уступила, но оказалось, что нижнюю часть рамы что–то держит, только сверху образовалась щель, через которую дохнуло морозным воздухом. Я с нарастающей яростью тряс раму, дергая задвижку вверх–вниз, потом попытался закрыть створки окна до конца, чтобы повторить попытку еще раз. И тогда стекло со. звоном лопнуло. Стекло со звоном лопнуло, но звон не прекратился, лишь перешел в гудение, все усиливающееся, в нескончаемый треск, словно кто–то медленно разрывал наэлектризованную ткань, а из–за острых остатков стекла стали вылетать, направляясь прямо ко мне, разноцветные пчелы, которых я, видно, освободил: по одной, по десять, по сто. Сперва рассыпались деревья с ржавой листвой: маленькие рыжие создания, из которых они складывались, до сих пор терпеливо сидели на месте, но они–то и нашли быстрее всех путь на волю. Постепенно, словно под лучами солнца, стали таять холмы, и тучи пчел с зеленоватыми брюшками устремились одна за другой в комнату – под напором их телец последний кусок стекла откололся, и в мою сторону полетели гравийная дорога и луг, и озаренное утренним солнечным светом небо; лаже трактор, стоявший прямо напротив моего окна, с тарахтением дематериализовался, и пока я под ударами жужжащих снарядов пятился назад, за окном уже не было ничего, лишь белая пустота, морозный вакуум, пчелы же не любят холода, вот и несутся ко мне – сотни, тысячи пчел, Я споткнулся о стул, упал, а они садились на меня, они были везде: на глазах, волосах, под одеждой – свет померк у меня перед глазами, я уже не слышал никаких звуков, лишь этот металлический скрежет сталкивающихся, трущихся друг о друга телец, шелест складывающихся крыльев, и не чувствовал ничего, кроме щекотки от миллионов маленьких лапок, семенящих по моему телу в поисках удобного места. Твой двойник останется один, загудело у меня в голове, но может, это просто первые пчелы – таинственные элементарные частицы мироздания – проникли внутрь моего черепа, чтобы разбудить там своих сестер, чтобы разбудить мое тело, которое в любую минуту могло разлететься во все стороны. Стоит кому–нибудь просто открыть дверь, думал я в панике, пытаясь расслабить кипящие, жужжащие руки и тело. Боже мой, достаточно, чтобы кто–нибудь их спугнул.
Миротворец. Из «Секретных материалов»
То было время, когда я старался во всем находить для себя маленькие радости. Например, я обнаружил: если резать огурец, сосредоточившись на процессе, то приятный запах, расходящийся из–под пальцев, оживит воспоминания о каникулах, о салатах, которые летом готовил отец, о грядках на бабушкином огороде. Сложность в том, что при этом нельзя позволять себе отрываться от настоящей минуты, картины прошлого должны оставаться на периферии сознания, а ты сам – постоянно ощущать в правой руке деревянную рукоятку ножа, а под пальцами левой – зеленую кожуру. Легче давался мне церемониал вечернего чтения, когда я зажигал торшер, забирался с ногами в уголок дивана, так, чтобы можно было дотянуться рукой до стакана горячего чая и вазочки с конфетами; и если томик был толстый, с пожелтевшими страницами, я чувствовал себя почти счастливым – достаточно было время от времени оторваться от книжки и сказать себе: «Я читаю. Я делаю то, что мне нравится». Если стояла хорошая погода, то, возвращаясь в свой дом (так я с некоторым преувеличением именовал шестнадцатиметровую квартиру на Мокотове, снятую пару месяцев назад), я выходил на одну остановку раньше и шел пешком, обдумывая предстоящие действия – все, вплоть до отхода ко сну. Главное, чтобы было чего ждать, сосредоточиться на лениво текущем времени, не забегая мыслью вперед, в неизвестность будущего, но и не возвращаясь в прошлое, тяжелое, полное горечи.
Иногда, правда, мне приходила в голову тревожная мысль, что для молодого человека такая стратегия преждевременна, что я, как в страшном сне, живу жизнью старика. Та же тревога снова дала о себе знать, когда однажды я нашел в старом комоде карты и не без труда принялся восстанавливать в памяти пасьянсы, которым много лет назад научила меня бабушка; я раскладывал пасьянсы почти два часа, и в конце, осознав это, порядком испугался. Бросив пристраивать черви к тузу, уже приветливо выглядывавшему из среднего ряда, я сгреб колоду и включил телевизор, словно желая доказать самому себе, что меня привлекают и более современные развлечения. Я перескакивал с канала на канал, пока не попал на фильм, который, должно быть, начался не так давно, поскольку я довольно легко уловил смысл показываемой сцены. Поэтому я отложил пульт и пробормотал: дадим ему шанс, по привычке употребив глагол во множественном числе.
Агенты Малдер и Скалли на краю секретного полигона или аэродрома следили через заградительный барьер за каким–то транспортным средством, с лязганьем ползущим по бетонным плитам. Его силуэт напоминал монструозных размеров – высотой в несколько этажей – сердечник старинного утюга. Внезапно по приказу офицера с лицом садиста на полигон высыпали солдаты и забросали стальную тушу гранатами; затем в дело вступила тяжелая артиллерия, а потом офицер скомандовал что–то по телефону, и в небе раздался зловещий гул бомбардировщика, сопровождаемого двумя истребителями. Пошли отсюда, сейчас здесь будет жарко, пробормотала Скалли, но Малдер знаком велел ей замолчать. «Утюг» свернул на поляну, спереди из–под него то и дело брызгало огнем от рвущихся мин. Пилоты выпустили ракеты, сбросили бомбы; на секунду свет от взрывов залил весь экран, а потом из клубов дыма показался сам «утюг», целехонький, без единой царапины. Поздравляю, сказал офицеру штатский в элегантном костюме. «Миротворец» выдержал испытание. Теперь мы должны транспортировать его в Неваду.
Тут появился простуженный человек, под проливным дождем ворвавшийся в аптеку на рыночной площади. А вот это вы пробовали? – спросила его продавщица с ослепительно белыми зубами. Что это? –