пришибленный очередным приступом хандры; ей не надо было ничего говорить, она просто носилась передо мной в таком темпе и излучала столько энергии, что я невольно от нее подзаряжался и начинал испытывать целительное отвращение к своему состоянию. Познакомились мы у одного моего сослуживца, а их друга детства; устав от набивших оскомину разговоров, я подсел к ним, и вскоре у меня появилось ощущение, что я отыскал своих зодиакальных близнецов. Они потом подвезли меня до дома, и по дороге я впервые имел возможность наблюдать Зузанну за рулем: зрелище потрясающее, хотя страшноватое, Зузанна – миниатюрная брюнетка – вела машину умело, уверенно, но лихачила и неслась на огромной скорости, как будто с самого детства участвовала в гонках Париж – Дакар. Кшиштоф, верно разгадав выражение моего лица, произнес: привыкай, она так всегда. – Бог не дал мне роста – не вижу мостовой из–за руля, вижу только облака, а они уплывают назад не так быстро, даже если я мчусь на большой скорости, пояснила Зузанна. Ничего не поделаешь, я привык; с тех пор не могу удержаться от смеха, когда кто–нибудь начинает утверждать, что женщины, как правило, водят машину медленно и неуверенно.
В тот день мы снова оказались в ее машине, но на сей раз вдвоем: я решил купить подержанный «опель», а поскольку хозяин по телефону назвал крайне низкую цену, я захотел немедленно его посмотреть. Ехать нужно было на Прагу Южную, на самую окраину города, и Зузанна пообещала меня подбросить. Асфальт кончился, и только кривовато торчавший в чистом поле указатель подсказывал, что мы едем в нужном направлении. Мы то и дело вязли в наполненных жидкой грязью колеях; тут надо бы ехать на самой малой скорости, не больше двадцати километров в час – Зузанна сбросила скорость до сорока, – но все равно временами нас заносило и разворачивало поперек дороги. На горизонте у кромки леса замаячили жилые постройки; это наверняка там, сказал я. По обочине навстречу нам брел какой–то путник; может, спросим у нега? – предложила Зузанна, а я в первый момент возразил: не надо, ненавижу спрашивать у незнакомых дорогу.
Но чем больше сокращалось расстояние между мужчиной и нами, тем пристальней я в него всматривался, не веря своим глазам. Он ступал нетвердо, глядя под ноги, возможно, потому, что не хотел окончательно загваздать грязью башмаки, а может, потому, что был не совсем трезв; в видавшем виды военном бушлате типа тех, какие носили лет двадцать назад, в жеваных коричневых брюках; давно не стриженные седые волосы падали ему на лоб. Что–то знакомое почудилось мне в его лице, которое я видел все отчетливее, что–то такое, от чего меня окатило жаркой волной. Да ведь он же умер несколько лет назад, лихорадочно думал я, правда, на похоронах в его родном городке я не присутствовал – обо всем узнал по телефону от какой–то женщины, назвавшейся его матерью. А что, если это неправда? Что, если (это была даже не мысль, а какое–то слабо различимое бормотание, от которого в первый момент я машинально отмахнулся, но все же не сумел притвориться, что не расслышал или могу спокойно пропустить его мимо ушей) Ирек вернулся, чтобы сказать мне что–то очень–очень важное? Мне тут же вспомнилась его религиозность, его упорное желание заразить меня своим спокойствием, то, как невозмутимо он выслушивал мои язвительные выпады в наших с ним спорах; кому, как не ему, по силам выпросить такую милость – для себя или же ради меня (и снова это была не мысль, а нечто смутное, вроде видения неслышно спустившегося с небес ангела). Притормози, закричал я Зузанне, когда мы с ним поравнялись, притормози, я спрошу дорогу.
Зузанна с присущей ей порывистостью нажала на педаль тормоза, я открутил окно, а мужчина взглянул на меня стеклянным, бессмысленным взглядом, будто был с похмелья или (так и вертелось на языке) словно его выдернули с того света. Идиотизм какой–то, пронеслось у меня в голове, но с другой стороны, если оставлю все как есть, меня долго еще будут мучить угрызения, что не воспользовался предоставленным шансом: была верная возможность получить подтверждение или опровержение, а я ее проворонил. В любом деле надо уметь разобраться до последней запятой, всегда следует проверять то, что поддается проверке, твердил я про себя свой жизненный принцип, который, если честно, приносил мне сплошные разочарования, потому что на поверку всё оказывалось иным, чем должно было быть. Все–таки я, смущенно прокашлявшись, высунулся в окно как можно дальше (не желая, чтоб меня слышала Зузанна), и спросил: извините, вы случайно не Ирек Марковский?
Поехали, сказал я, откидываясь на сиденье. Зузанна, ни слова не говоря, дала по газам, бродяга остался далеко позади, на фоне леса отчетливей проступили очертания строений – вероятно, это и было то место, куда мы стремились. Тебе не помешает, если я закурю! – спросила она. Нет, а мне можно? – Разумеется. – Ну тогда давай вместе покурим. Салон машины наполнился голубоватым дымом; сначала он медленно уплывал, а потом его стремительно вытянуло в открытое окно над головой Зузанны. Я начинаю за тебя опасаться, вдруг сказала она. Кричишь, чтоб я остановилась, цепляешься к какому–то пьянчужке, случайному прохожему, и спрашиваешь его, не твой ли он школьный друг, хотя друг давно умер. Что за дела?
А я был внутренне спокоен, потому что важнее всего было то, что я от него услышал. Все может быть, не исключено, во всяком случае – вполне возможно, забормотал он и шаткой походкой пошел дальше своей дорогой. Но я и не мог рассчитывать на большее. Ведь ничего такого не бывает, да и вообще случалось ли когда–нибудь – это еще вопрос. Но с другой стороны, мне не хотелось, чтоб моя приятельница сочла меня сумасшедшим. Поэтому я осторожно спросил:
– А ты, например, никогда не хотела разыскать настоящего Деда Мороза, а?
Зузанна молчала, сосредоточенно припарковывая машину в зарослях бурьяна возле полуразвалившихся ворог. – Конечно же, хотела, – наконец откликнулась она. – Но я завязала с этим еще в детстве, по крайней мере четверть века назад.
– Ну, видишь, – кисло улыбнулся я. – А я вот нет.
Дырки в сыре
В кафе–баре гостиницы «Парковая» стоял такой шум, что я быстро допил свой дринк и вышел на улицу. Вечер пятницы: смеющиеся лица людей, разгоряченных водкой, новыми курортными знакомствами, которые завязываются сразу же по приезде – вчера, сегодня утром, только что; музыка из огромных динамиков, в грохоте которой невозможно разговаривать, зато можно, случайно столкнувшись на столешнице руками, обменяться игривыми взглядами, а то и, нашарив под столиком коленку или бедро соседки, в свое оправдание шептать на ушко, касаясь губами мочки: не слышу, я тебя не слышу. А мне захотелось подумать о Басе. Потому я и сбежал в осеннее ненастье, в сумрачную тишину возле недействующего фонтана.
Бася однажды рассказывала, как отец, когда она была маленькой, внушил ей, что самое замечательное в сыре – дырки, только чтобы оценить их вкус, надо сперва подрасти. И я ему верила, смеялась она, и в тот вечер ее смех снова звучал у меня в ушах, а трава в парке цепенела в ожидании приближающихся первых заморозков, и немногочисленные листья на деревьях тихонько звенели на ветру, похожие на потемневшую от ржавчины жестяную стружку, и я ему верила. И представляла себе, как стану взрослой и сумею наконец ощутить их вкус, и это будет что–то необыкновенное, много лучше шоколадного мороженого, мандаринок, бананов и манго вместе взятых. В десять мне пришлось освободить свой номер в гостинице, и потом я весь день бесцельно слонялся по городку – единственный поезд на Варшаву отправлялся поздно, очень поздно. Спортивную сумку с вещами я оставил в камере хранения; до полудня гулял по окрестным холмам, потом вернулся в город пообедать, заглянул в местный музей, почитал в кафе газету, вышел на улицу, попытался посидеть на скамейке в парке, но было чересчур холодно, и тогда, кажется, подал голос мой мобильник – пришла эсэмэска. В сумерках курортное местечко выглядело получше: зазывно мигали неоновые рекламы, светящиеся надписи сулили развлечения, сомнительное качество которых скрывала темнота, заодно спрятавшая под своим покровом облупившиеся фасады еще прусских каменных особнячков, серость псевдосовременных бетонных коробок пансионатов четвертьвековой давности, пустыри заброшенных стройплощадок, где днем преспокойно бродили бездомные собаки. Когда–то областной, потом какое–то время районный, потом снова областной центр, городок будто оцепенел в каталептическом сне: редкие прохожие в клубах белесоватого пара изо рта понуро брели, то исчезая, то появляясь в пятнах света от тусклых фонарей. Словно хрупкие елочные игрушки, обложенные ватой и подготовленные к переезду в далекий край.
