— Иди на улицу, — крикнула ему Этта. — Там ешь.
Карл вернулся и встал на пороге — одно яблоко надкусано, молоко выпито. Сыну исполнилось восемнадцать, и по росту он уже догонял отца. С трудом верилось, что сын такой большой. Куснув яблоко, Карл спросил:
— А Кабуо дома?
— Кабуо дома, — ответил Миямото. — Да, дома. — И улыбнулся.
— Я зайду тогда, — сказал Карл-младший и поставил стакан в раковину. А потом громко хлопнул кухонной дверью.
— Учебник забери! — крикнула ему мать.
Сын вернулся за учебником и отнес его наверх, в свою комнату. Зашел в кладовку, взял еще яблоко и, проходя мимо, махнул им.
— Скоро вернусь, — бросил он.
Карл-старший пододвинул сахарницу к японцу.
— Угощайся, — предложил он. — Может, сливок?
Дзэнъити покачал головой:
— Спасибо. Только сахар.
Он размешал пол-ложки сахара. Размешав, аккуратно положил ложечку на блюдце. Дождавшись, когда Карл возьмет свою чашку, отпил.
— Очень хороший, — похвалил Дзэнъити. — Глянув на Этту, он чуть улыбнулся в ее сторону; от него только и можно было ждать что улыбки.
— Сын у вас такой большой, — заметил Дзэнъити. Он все еще улыбался; потом опустил голову. — Я внести плату. Еще два раза, и все. Сегодня я платить сто двадцать долларов. Я…
Карл-старший покачал головой. Поставил чашку и снова покачал.
— Нет, Дзэнъити, — остановил он его. — Даже не думай. Мы соберем твой урожай, а в июле поглядим, какой будет выручка. Тогда что-нибудь и придумаем. Как знать, может, там, на новом месте, ты устроишься на работу. Вдруг что подвернется. А пока я ни за что не возьму с тебя денег, Дзэнъити. Даже говорить об этом не будем.
Японец выложил на стол сто двадцать долларов — много десяток, несколько пятерок и десять банкнот по доллару, — разложив их веером.
— Пожалуйста, возьмите это, — попросил он Карла. — Остальное я прислать, я внести плату. Если не хватать, у вас остаться наши ягоды. А в декабре еще одна выплата. Так?
Этта скрестила руки на груди: а ведь она как чувствовала — просто так он ничего не отдаст!
— Ягоды! — скривилась она. — Какой тут может быть расчет? Да и цену устанавливают не раньше июня. Ладно, допустим, это хорошие, двухлетние кусты. И все пойдет хорошо. Мы нанимаем людей на прополку. Никаких тебе пенниц, лето солнечное, кусты вырастают, ягоды завязываются, урожай хороший. Допустим, после затрат на работы, на удобрения и останется долларов двести. Это если год удачный. Если цена хорошая. Если все в порядке. Но допустим, год выдался неудачным. Средним. Грибок, дожди… да что угодно, хотя бы одна из десятка напастей. Ягод наберется на сто, самое большее сто двадцать долларов. И что тогда? Тогда денег недостанет, чтобы покрыть выплату в двести пятьдесят долларов.
— Возьмите эти, — предложил Дзэнъити.
Он сложил банкноты в стопку и придвинул к ней.
— Тут сто двадцать. С ягод еще сто тридцать. Следующая плата внесена.
— А я-то думала, ты отдаешь нам ягоды просто так, — сказала Этта. — Разве не за этим ты пришел — чтобы отдать ягоды бесплатно? Разве не просил нас продать их, а выручку оставить себе? А теперь просишь отнести их на счет выплаты.
Этта потянулась за аккуратно сложенной пачкой и, пересчитывая, продолжала:
— Сто тридцать долларов, если, конечно, удастся столько выручить, да еще эти в качестве предоплаты — компенсация возможной отсрочки до июня. Так ты за этим пришел?
Японец смотрел на нее, ничего не говоря и не притрагиваясь больше к кофе. Он застыл, в нем появилась холодность. Этта видела, что он разъярен, но сдерживается, не давая гневу вырваться наружу. «Ишь ты, гордый, — подумала Этта. — Я такого ему наговорила, а он делает вид, будто ничего не случилось. Будто и не было ничего».
Пересчитав деньги, Этта положила пачку обратно на стол и снова скрестила руки на груди:
— Еще кофе?
— Нет, спасибо, — ответил японец. — Пожалуйста, возьмите деньги.
На стол опустилась большая рука Карла. Пальцы накрыли пачку и придвинули ее к японцу.
— Дзэнъити, — сказал ему Карл. — Мы не возьмем их. Что бы там Этта ни говорила, мы не возьмем. Она нагрубила тебе — я прошу за нее прощения.
При этом Карл посмотрел на жену, но она не отвела взгляд. Она знала, что он чувствует, но ей было все равно, она хотела, чтобы Карл понял, что происходит, как его дурачат. Она и не подумала отвести взгляд, она смотрела ему прямо в глаза.
— Мне очень жаль, — ответил японец. — Очень жаль.
— Давай подождем, пока созреет урожай, — предложил Карл. — Вы поезжайте и напишите нам, а мы соберем ягоды и спишемся с вами. Будем действовать по обстановке. Насчет оставшихся выплат договоримся — ничего страшного, если ты внесешь их чуть позже. Договоримся. Пока у тебя и других забот хватает, так что оставим эти разговоры. И, Дзэнъити… Если я чем могу помочь, ты только дай знать.
— Я обязательно внести плату, — заверил Карла Дзэнъити. — Найти способ, выслать деньги.
— Вот и отлично, — заключил Карл и протянул ему руку. Японец пожал ее.
— Спасибо, — поблагодарил он. — Я внести плату. Вы не беспокоиться.
Этта разглядывала японца. Только теперь она заметила, что он нисколько не постарел. Десять лет работает на полях, а взгляд такой же чистый, спина прямая, кожа упругая, а живот плоский. Десять лет он делает ту же работу, что и она, а ни на день не состарился. Одет опрятно, голову держит прямо, цвет лица загорелый и здоровый… Это было частью его тайны, и это же делало его чужим. Что-то он знал такое, что не давало ему состариться, в то время как она, Этта, все старела и увядала; что-то он знал такое, но держал при себе, не выдавал. Может, все дело в религии этих японцев, подумала Этта, а может, это вообще у них в крови. Как знать.
Давая свидетельские показания, она вспомнила, как тем же вечером сын принес домой бамбуковую удочку. Как вошел с улицы с взъерошенными ветром волосами. Сын, когда ввалился на кухню, показался ей таким большим и юным, совсем как щенок дога. Ее сын, такой большой, но еще ребенок.
— Глянь, — показал он ей удочку. — Кабуо одолжил на время.
И стал рассказывать. Этта стояла у раковины и чистила картошку на ужин. Сын объяснял ей, что это отличная удочка для морской форели. Что специально расщепили бамбук, что ободки гладкие, обернутые шелком. Что он захватит Эрика Эвертса или кого еще и они пойдут ловить на блесну, а может, возьмут байдарку. Опробуют удочку, посмотрят, какова она в деле. А где отец? Он покажет ему удочку.
Этта, продолжая чистить картошку, сказала сыну то, что должна была сказать, — пусть вернет, эти японцы должны им деньги, и удочка сейчас ни к чему.
Она вспомнила, как сын посмотрел на нее. В его взгляде была обида, и он старался скрыть ее. Хотел поспорить, но не стал, знал, что не переспорит. Взгляд побежденного, взгляд отца, большого фермера- трудяги. Привязанного к земле, прикованного к ней. Сын говорил как отец и двигался как отец, но у него были широкие брови, маленькие уши и глаза как у нее. Сын взял не только от отца. Это был и ее сын тоже, она чувствовала.
— Пойди и отнеси, — снова сказала она и показала на удочку картофелечисткой.
И сейчас, сидя в зале суда, Этта понимала, что не обманулась в своих предчувствиях. Сын вернул удочку, прошло несколько месяцев, он ушел на войну, вернулся, а потом этот японец взял и убил его. Она с самого начала раскусила этот народ, а вот Карл нет.
Они не внесли плату в срок, ответила Этта Элвину Хуксу. Не внесли, и все. Не выслали к сроку. Она продала землю Уле Юргенсену, а их долю выслала по адресу в Калифорнию, ей чужого не надо. Выслала все, до последнего пенни. В 1944-м, под Рождество, переехала в Эмити-Харбор. Вот, кажется, и все. Теперь-то она видит, что ошибалась в одном — там, где речь идет о деньгах, от людей просто так не
