— Откуда ты знаешь?! — Она была потрясена и почти мертва от стыда.
— Быть ксилофоном не самое главное мое предназначение. Во мне антиматерия. Я — ВЕРА!
Она не могла справиться с трясучкой, а он более ничего не говорил. Поднимался над водою пар, а в соседней квартире ругнулись, да так громко, что окна в квартире зазвенели.
— Блядь!!! — проорал сосед.
Настя заплакала, зашмыгала носом:
— Я забрала у этой сволочи пластинку!
Заинтересовавшись, Иван крутанул шеей против часовой стрелки.
— Я не знал! — произнес удивленно.
— Да-да, она со мной, — Настя принесла из прихожей старую пластинку. — Вот, Лидия Русланова, «Валенки», — прочла на наклейке. — Сорок второй год!
Его глаза заблестели.
— Ты уверена, что слышала голос Руслановой?
— Нет, — затараторила Настя. — Там было совсем не так! Яков Михайлович объяснил, что это музыкальная редкость, что песню «Валенки» записали наоборот, вот такая странная уникальная гармония получилась!
— Поднеси ближе к глазам, — попросил Иван. — Только осторожно!
Она была рада хоть чем-то угодить. Держала раритет пальчиками крепко:
— Вот.
Иван вглядывался в старинный черный диск, казалось, что он хочет исследовать каждую его бороздку. А потом объяснил:
— Эта пластинка начала века! Русланова спела «Валенки» в сороковых!
— Нет, — заспорила Настенька. — Я прокрутила гармонию наоборот. В голове. Это несомненно «Валенки»!
— Никто не спорит, что это не «Валенки»! Но Руслановой в начале века не было и в помине! Пластинка даже не патефонная, а граммофонная!
— Яков Михайлович ставил ее на патефон!
— Да замолчишь ты!
— Да, — поджала губы.
— Русланова родилась в начале века! Она не могла петь на этой пластинке! Это понятно? — Она кивнула. — Убери ее от влаги дальше, испортишь. — Настя нервно сунула пластинку в стопку чистых полотенец, а он продолжил: — Песня «Валенки» появилась в незапамятные времена. Еще в позапрошлом веке. Цыганская песня! Ее пела… кажется, какая-то Полякова.
Она удивилась:
— Ты столько знаешь…
— Это была плясовая песня! Таборная! Какая Русланова!
Иван замолчал. Настя смотрела в его лицо, в котором многое переменилось. Особенно глаза — все в них стало глубже, почти бездонно и страшно. Она вспомнила, как Иван давеча произнес «Я — Вера!». Не могла понять, что это значит, но и не старалась, так как понимать и оценивать — совсем не ее задача. Он застонал, и Настя тотчас отреагировала:
— Что такое? Что-то болит? Тебя перевернуть, любовь моя?!
Запахло бульоном, как обычно, когда Иван принимал ванну. Она вдохнула глубоко, и у нее закружилась голова, как от шампанского. В ушах зазвучала сакральная перелицованная музыка песни «Валенки», и Настя, к своему ужасу, застонала от судорог, возникших где-то глубоко внутри, под пупком. Она почти закричала эту песню страсти, так что из-за стены донеслось восхищенное «Во, бля-а-а!!!».
Она просила прощения у Ивана, молила. Мол, не ее вина в революции организма, это все пластиночка гадкая! Вырвала ее из-под резинки и замахнулась, готовясь ударить диском о кафель.
— Не смей! — закричал Иван. Его глаза вспыхнули. — Не смей!!!
Ее локоток подломился, а в потолок застучали противники шума. Настя вновь заплакала. Она была уверена, что Иван положит ее после себя в бульонную воду и она исчезнет. Сердце в ужасе затряслось, и она стала умолять:
— Не надо! Прошу! Не надо!
— Я не ругаю тебя, — смягчился Иван. — Не твоя вина. Тем более что в ближайшие времена я не смогу обеспечивать тебе нормальную сексуальную жизнь! Да и не мое это дело! Так что бери пластинку, когда это тебе необходимо. Приобретешь переносной сейф, в котором будешь ее хранить как зеницу ока. И упаси Господь, чтобы кто-то ее нашел!
Она, понявшая, что жизнь ее продолжится, что бульон не унесет молекулы ее существа в канализационные воды, опять переменилась в настроении и ощущала себя вполне счастливой. Конечно, она приобретет сейф, она даже знает какой, в виде книги, чтобы никто не распознал, что это сейф. В нем и будет храниться пластиночка!
— Хорошая идея, — похвалил он. — Но есть вещи и поважнее! — Она приготовилась слушать, наклонившись ближе к Ивану. — Вытри меня и отнеси в комнату. — Настя завернула заметно полегчавшее тело Ивана в большое махровое полотенце и отнесла на диван, аккуратно уложив его левой стороной на подушки. Вновь придвинулась ближе к его голове. — Скоро мое перерождение закончится, и я стану ксилофоном.
— Ты уже ксилофон!
— Подожди! Я стану ксилофоном! Лучшим на этой планете! Во мне сокрыты звуки веры! И мы будем нести эту светлую гармонию по миру, распространяя ее как можно увереннее и ретиво! Ты будешь играть на мне и стараться развивать свои навыки ксилофонистки трудолюбиво.
— Иван!.. — теперь она была совершенно счастлива. — Я обещаю, что…
— Я знаю… Нам необходим импресарио. Он будет обеспечивать нам концерты.
— Я сама могу попробовать!
— Ты будешь только играть! Ничего более от тебя не требуется! Мы будем давать концерты по маленьким городам и селам. Там еще сохранились люди, способные слышать музыку веры.
— Хорошо-хорошо! Но чтобы найти хорошего импресарио, необходимо ездить по большим городам. Если он не увидит заработка, то откажется работать!
— Мы его заинтересуем, поверь мне! Выбирай лучшего из лучших, а когда мое перерождение закончится, я стану менять мир!
Он закрыл глаза и тотчас заснул. Во сне лицо его разгладилось и стало похоже на лик — светлое, открытое.
Перед тем как заснуть здесь же, на ковре подле него, Настя поняла свое предназначение. Он — Бог, а она — его апостол.
Яков Михайлович сидел в кресле нога на ногу. Та, которая сверху, тряслась, и с нее то и дело соскальзывал тапок. Викентий всякий раз наклонялся к паркету и водружал обувь на место.
— Мы должны ее вернуть! — прошипел психиатр. — Непременно! Чего бы нам это ни стоило!
— Вернем! — пообещал Викентий и потер кончик носа. У него начиналась простуда и чесалось в ноздрях. — Сожжем этот ксилофон к чертовой матери!
— Смотри, как бы тебя в зоопарк не запрятали! Ишь, мыслитель.
— Я могу и обидеться! — предупредил человек-дятел.
— Да и хрен с тобой! Ты и так Богом обиженный!
— Пап, тебе прямо доставляет удовольствие унижать меня! — чихнул.
— Гораздо больше удовольствия я бы получал, если бы мог гордиться тобой!
— Я тоже тобой не горжусь, — признался Викентий. — Но я тебя люблю! Ты мой отец.
Нога Якова Михайловича перестала трястись. Он махнул рукой, призывая Викентия к себе. Обнял, прижав к плечу:
— И я тебя люблю, сынок!
Несколько секунд они провели как отец и сын, затем Яков Михайлович отстранился:
— Заразишь еще!.. У нас совершенно ничего не осталось! У нас ничего нет! Единственная ценность
