готовые вылететь наружу, гнулись деревья на бульварах и аллеях, а над Ковровом неслось разудалое:
— Валенки, да валенки, ой, да не подшиты, стареньки. Нельзя валенки носить, не в чем к миленькой ходить…
И детский сад номер пять по улице Дзержинского присоединился к беснующемуся в творческом экстазе городу. Дети картавили, а многие не выговаривали по малолетству половину букв алфавита, но это им не мешало почти кричать сплоченным хором:
— Ой ты Холя, Холя-Нихолай, тиди дома, не гуяй. Ваенки, ваенки, ой, да не пашиты, стаеньки…
И Жагин пел, открывая рот все непомерно разрастающейся головы, и человек-ксилофон со всеми, и Народная СССР, прибывшая ночью в город, заснувшая в бигуди, с маской из китового семени на пухлых щеках, пела задорно, как в молодости.
А когда песня закончилась, город в полном своем составе, счастливый и умаявшийся, заснул сном праведников, а наутро у всех замечательное настроение обнаружилось. А про хор и позабыли.
Лишь четверо в этом городе бодрствовали той ночью.
Старуха Загладина, закончив петь, сообщила об отсутствии необходимости выходить по малой нужде.
И Анастасия, и Викентий, взявшись за руки, были объединены общим могучим потрясением.
Если бы вызвали представителей Книги рекордов Гиннесса, то и эти ничему уже не удивляющиеся господа определенно переменили бы свое отношение к человеческим возможностям… Но таковых представителей этой ночью в городе Коврове не оказалось.
А потом из граммофонного уха Якова Михайловича явилась его резинообразная рука и, ухватив Настино запястье, потащила девушку к самой горловине. Она не сопротивлялась. В ее обезволенном мозгу лишь всполохи отдельных мыслей проносились: мол, это как у Ивана, в его бульоне растворение… Она вернется обновленная, новая, соответствующая идеально самому перевоплотителю… Настя отпустила пальцы Викентия и подалась за призывом Якова Михайловича. Словно злобный прекрасный цветок ловит насекомое, ухо своим граммофонным раструбом захватило Настю сразу за голову и всасывало в себя неторопливо, часть за частью, пока розовые пятки девушки не исчезли в вывернутой плоти психиатра.
Когда солнце начало свой восход над Ковровом, Викентий, следуя своей природе, оборотился дятлом и вылетел в окно вон. Лишь вывернутый наизнанку Яков Михайлович продолжал воплощать в жизнь свою великую миссию.
Сколько ни просилась на свежий воздух старуха Загладина, ссылаясь на запах разлагающейся плоти, ответом ей была тишина и булькающая, словно голодный желудок слона, завоздушенная батарея.
Народная встречала без макияжа, радушно, без тени затаенной злобы.
Посмотрела на Жагина внимательно, долгим оценивающим взглядом.
— Ты умираешь, Жагин, — сказала.
— Наверное, да, — согласился продюсер.
— А хочешь, я тебе самолет прямо сегодня организую в Германию? Там медицина!..
Жагин, с трудом удерживающий огромную голову на шее, этой самой шеей повертел, отказываясь от помощи.
— Суждено — помру здесь.
— Что, такой крутой проект?
— Все круто!
Они сидели в просторном купе, певица курила тонкую сигарету, пуская дым в сторону кухни.
— Водки хочешь? — спросила.
Жагин отказался, но спросил крепкого эспрессо.
— Без сахара, — уточнил.
— Мне сделаешь билет?
— Конечно.
— Слышала я про Помазка…
— Ага…
— Сочувствую.
— Спасибо.
— Другого не взял?
— Если я умру, кто за ним смотреть будет?..
— Это правда… А ты знаешь, я тебя помню такого!
— Какого?
— Без всякой припизди!.. Ты был молод, дерзок, но нежен душой. Потом ты все прикрыл париками, девками и неграми! Перед смертью все возвращаются к себе…
Домработница подала кофе.
Жагин выпил залпом.
— Помогает от головной боли.
— Правда круто? Этот ксилофон?
— Правда… Но это совсем другой жанр.
— Да слышала я. Какой-то медиум.
— Не укладывается он в общие понятия.
Народная честно призналась, что заинтригована, что будет ждать концерта с нетерпением.
— У тебя, наверное, дел невпроворот?
Кивнул.
Она сказала, что поспит немного, а потом посмотрит новый американский блокбастер.
На этом бывшие партнеры расстались, вполне удовлетворенные друг другом.
Жагин вернулся в свой поезд, зашел к человеку-ксилофону обговорить детали.
— Знаю, что Анастасия Ольговна пропала.
— Да, — подтвердил Иван. — Наверное, срыв нервный. Но у нас есть надежная замена.
— Дочь помощника начальника станции Вертигина?
— Она. У нее все получится.
— Не сомневаюсь.
В дверь постучали.
— Вот и Настенька вернулась, — улыбнулся Иван.
За дверями стоял встревоженный охранник Митя, сообщивший, что журналисты все-таки обнаружили поезд, в котором укрылся человек-ксилофон. Еще он известил, что писаки суются не только местные, но и столичные. Вероятно, следовали за Народной, так и вышли на человека-ксилофона.
Жагин связался с Крутоверховым и попросил оцепление.
— Оцепление я вам обеспечу, — пообещал полковник. — Но на завтра есть без малого сорок заявок на посадку частных вертолетов из Москвы. Сплошь знаменитости, олигархи и политики. У них свои журналисты… Да и мои ресурсы скромны.
— Завтра и будем с ними разбираться! — решил Жагин. — Тем более, как говорит Иван Диогенович, будущего не существует, только настоящее.
— Это правда, — подтвердил человек-ксилофон.
Вернулась дочь заместителя начальника станции и, оповестив, что дедушка счастлив за нее безмерно, бросилась к Ивану, и они, соединившись губами, будто души друг из друга высасывали, а не целовались.
Жагин не выносил, когда при нем столь бурно выказывались интимные чувства, поэтому быстро вышел в коридор.
Здесь он неожиданно встретил конферансье Шарманского. Абсолютно лысый, в какой-то домашней фуфайке, мастер слова переминался с ноги на ногу, как школьник перед кабинетом директора.
— Вы как здесь? — удивился. — Вы же в гостинице у нас прописаны?
— Что с вами? — в свою очередь не удержался конферансье. — Что с вашей головой, Андрей Васильевич? Она словно… — он не смог подобрать сравнения и стоял в артистической позе.
— Какие-то проблемы?
