надзиратель Мейкон здесь. — Чанг говорит так, чтобы надзиратель Мейкон его услышал.
— Может, спросите его о почте, которую Кэтлин Лоулер получала в последние дни? — Я не рассчитываю услышать правду о письме или вообще о чем-либо происходящем здесь, но с Чангом своими сомнениями не делюсь.
Я надеваю свежие перчатки и беру письмо, написанное будто бы на моей офисной бумаге, еще раз поднимаю его к свету, но, к своему облегчению, не вижу водяного знака. Похоже, тот, кто подделывал письмо, не знает, что ЦСЭ пользуется недорогой двадцатипятипроцентной бумагой из вторсырья со специальными водяными знаками для защиты нашей корреспонденции и документов как раз от подделок. Если убедительно подделать факсимиле «шапки» моего фирменного бланка или любого документа вполне реально, то такую вещь, как водяной знак, подделать невозможно, если только у мошенника нет доступа к подлинной бумаге ЦСЭ. Мне приходит в голову, что тому, кто написал письмо, быть может, было все равно, удастся или не удастся ему обмануть полицию, экспертов или даже меня. Возможно, единственной целью фальшивки было заставить Кэтлин поверить, что письмо пришло от меня.
Я складываю письмо пополам, в каком виде и обнаружила его, и возвращаю в слишком большой для него конверт, вновь гадая, не было ли в конверте чего-то еще. Если так, то что якобы я могла прислать Кэтлин Лоулер? Что еще она получила в подтверждение того, что это от меня? Кто выдает себя за меня и с какой целью? Я вспоминаю вчерашние косвенные намеки Тары Гримм и упоминание Кэтлин о моей щедрости. Ее замечания меня озадачили, и я пытаюсь поточнее вспомнить, что именно сказала Кэтлин. Что-то о таких, как я, думающих о таких, как она, о моем якобы внимании к ней. Тогда я предположила, что она имеет в виду мой визит к ней.
Но на самом деле она имела в виду другое, что признательна за то, что я пишу ей и, возможно, что-то присылаю. Она должна была получить поддельное письмо до нашей вчерашней встречи. В Саванне его проштамповали 26 июня в четыре пятьдесят пять дня, а отправлено оно из какого-то места с почтовым индексом 31401. Пять дней назад, в воскресенье, я была дома и Люси водила нас с Бентоном в свой любимый текила-бар «Лолита Кочина». Персонал наверняка подтвердит, что я была там вечером, и не могла же я находиться тысячей миль южнее, в Саванне, в четыре пятьдесят пять, а в семь уже обедать в бостонском районе Бэк-Бэй.
— Пойду возьму кое-что да поищу комнату для мальчиков. — Марино протискивается мимо меня.
— Мне придется сопроводить вас. — Я слышу голос надзирателя Мейкона, и тут меня осеняет, что кто-то мог бы утверждать, что это Марино отправил письмо от моего имени. Он 26 июня был здесь или, по крайней мере, неподалеку, в Южной Каролине.
Я поворачиваюсь к Чангу. Он стоит в проеме открытой двери и внимательно на меня смотрит.
— Если вы не против, я бы проверила еще кое-что, а потом, когда закончу, покажу, что хотела бы взять, — говорю я ему.
Чанг смотрит на свои часы. Потом оглядывается — Мейкон отправился провожать Марино в мужской туалет.
— Фургон уже прибыл? — спрашиваю я.
— Прибыл и ждет.
— А что насчет Колина?
— Думаю, он рассчитывает, что вы сами закончите. Ему делать больше нечего, пока мы не доставим ее на место.
— Отлично. Тогда я надену пакеты ей на руки и сфотографирую ее, если не возражаете.
— У меня полно снимков.
— Не сомневаюсь. Но, как видите, я люблю перестраховаться.
— А как насчет настоящего фотоаппарата? И раз уж вы любите перестраховаться, не забудьте про ящик.
— Ящик? — Я оглядываю камеру и ищу то, о чем он говорит.
— У изножья кровати. — Он показывает. — Его не видно из-за постельного белья.
— Я бы хотела взглянуть.
— Давайте.
— Я быстро, так что можете войти и забрать те вещи, которые надо отдать в лабораторию. Полагаю, вам не терпится убраться отсюда.
— Только не мне. Я люблю тюрьмы. Напоминают о моем первом браке.
Я снова осматриваю стол Кэтлин: стопка дешевой белой бумаги и простые конверты, прозрачная шариковая ручка, самоклеющиеся почтовые марки и записная книжечка, похожая на адресную. Имена мне незнакомы, но я листаю страницы, ищу Дону Кинкейд и Джека Филдинга. Их нет. У большинства здешние адреса, и, когда я натыкаюсь на ранчо «Трипл Кью» под Атлантой, до меня доходит, какая старая эта книжка. «Трипл Кью» — это то место, где Кэтлин работала терапевтом, когда спуталась с Джеком во второй половине семидесятых. Прошло больше тридцати лет по крайней мере, думаю я, продолжая переворачивать страницы. Кому бы ни писала она в последнее время, его, скорее всего, здесь нет. А если у нее и была книжка с теперешними адресами, она исчезла.
— Это тоже надо взять, — говорю я следователю Чангу.
— Да, я заметил.
— Старая.
— Именно. — Он знает, что я имею в виду. — Конечно, может, ей уже больше некому было ни писать, ни звонить.
— Мне сказали, что она любила писать письма. — Я открываю книжечку с марками, отмечая, что шесть из двадцати отсутствуют. — Она работала в библиотеке, чтобы держать счет в тюремном магазине. И возможно, что-то получала время от времени от родных. Я имею в виду от Доны Кинкейд.
— От родных — нет, в последние пять месяцев или после того, как ее перевели сюда, в блок «Браво».
— И то верно. — Я согласна, что Кэтлин не имела возможности пополнять свой счет с тех пор, как ее перевели сюда, и конечно же Дона не могла делать это из Батлера, а до того — из кембриджской тюрьмы. — Интересно было бы посмотреть, сколько денег осталось на том счету и что она покупала в последнее время, — подсказываю я.
— Хорошая мысль.
Кроме прочего на столе карманный словарь и тезаурус, две библиотечные книжки стихов, Водсворта и Китса. Я перехожу к кровати. Присаживаюсь у изножья и, не забывая о свешивающихся с края ногах Кэтлин Лоулер, отодвигаю одеяло и простыню. Мое левое плечо задевает ее бедро; оно еще теплое, но не такое теплое, как при жизни. Тело остывает с каждой минутой.
Я открываю железный ящик, наполненный всякой всячиной личного характера. Рисунки и стихи, семейные фотографии, включая несколько снимков хорошенькой белокурой девочки, которая, повзрослев, становится красавицей, а потом вдруг превращается в соблазнительницу с роскошными формами и потухшими глазами. Я нахожу фотографию Джека Филдинга, которую отдала Кэтлин вчера, — лежит вместе с другими, как будто он — семья. Есть еще несколько его снимков, когда он был молодым, возможно присланных им в прежние годы; фотографии потертые, с порванными краями, как если бы их часто держали в руках.
Других дневников не нахожу, но есть буклет с пятнадцатицентовыми марками и почтовая бумага с веселой каймой из карнавальных шляп и воздушных шариков — странный выбор для заключенной. Возможно, осталась от того, кто использовал ее для приглашений на день рождения или какое-нибудь другое праздничное событие. Такая бумага вряд ли продается в тюремном магазине, и я предполагаю, что она могла быть у Кэтлин еще до того, как ее посадили за непреднамеренное убийство. Может, оттуда же и пятнадцатицентовые марки с изображением белого песчаного пляжа с ярким желто-красным зонтиком под голубым небом и чайкой над головой.
Последний раз я платила пятнадцать центов за марку по меньшей мере лет двадцать назад, поэтому либо Кэтлин хранила их по какой-то особой причине, либо кто-то прислал их ей. Кэтлин упоминала, как накладны почтовые расходы. В буклете было первоначально двадцать марок, и верхние десять отсутствуют. Я беру со стола тонкую стопку белой копировальной бумаги, поднимаю лист на свет, но не нахожу никаких отпечатавшихся углублений, которые могли остаться, если б на верхнем листе писали. Следующей пробую
