— Надо заплатить за керосин.
Мы с Колином подходим к моргу, бледно-желтому шлакоблочному зданию без окон, зажатому между генераторной будкой, вентиляторной установкой и грузовым боксом. Я чувствую запах креозота и мусорных баков. За задним забором раскачиваются на ветру высокие сосны, вдалеке, в черных тучах, блестят молнии, на юго-востоке видны завесы дождя. Из Флориды сюда идет сильная гроза. Огромные двери-жалюзи поднимаются, и мы идем по пустой бетонной площадке еще к одной двери, которую Колин отпирает ключом.
— Мы проводим в среднем по два вскрытия в год и еще пять-шесть подписываем после осмотра. — Он продолжает разговор, прерванный звонком Люси, объясняет, какие случаи типичны для женской тюрьмы Джорджии.
— На твоем месте я бы перепроверила их все за те годы, что там распоряжается Тара Гримм, — отвечаю я.
— Речь в первую очередь идет о раке, хронических легочных заболеваниях, заболеваниях печени, сердечной недостаточности, — рассказывает Колин. — В Джорджии заключенного не принято выпускать, если он неизлечимо болен. Только этого нам не хватало. Осужденные преступники выходят досрочно, потому что умирают от рака, и грабят банк или кого-нибудь убивают.
— Если только заключенный умер не в хосписе, другими словами, если смерть не вызвала никаких вопросов, я бы перепроверила.
— Подумаю.
— Я бы пересмотрела каждый более или менее сомнительный случай.
— По правде говоря, никаких сомнений и не было, но теперь ты их пробудила. Шанья Плеймс, — говорит он. — Весьма печальная история. Послеродовые психозы, депрессия, галлюцинации, а закончилось тем, что убила своих детей, всех троих. Повесила на балконных перилах. Ее муж владел компанией по производству кафеля, иногда уезжал на рыбалку. Представляешь, каково ему было вернуться домой и увидеть такое?
В приемной, где имеются напольные весы, камерный холодильник и небольшое бюро с ящичками для входящих и исходящих документов, он просматривает большую черную книгу, регистрационный журнал.
— Она здесь. Отлично. — Колин имеет в виду Кэтлин Лоулер.
— Шанья Плеймс умерла в тюрьме внезапной смертью, — догадываюсь я.
— В камере смертников. Около четырех лет назад. Задушила себя после утренней прогулки. Воспользовалась штанами от формы, одну штанину обмотала вокруг шеи, другую вокруг лодыжек, вроде как связала себя, и легла на живот. Вес ног, свешивавшихся с края койки, создал достаточное давление на яремную вену, чтобы отрезать поступление кислорода в мозг.
Мы идем по выложенному белым кафелем коридору мимо раздевалок, ванных, разных кладовок и секционного зала с единственным столом и холодильно-морозильной камерой с двойными дверями. Колин говорит, что в условиях, где самоубийство почти невозможно, Шанья придумала весьма необычный способ и у него даже имелись некоторые сомнения насчет того, что этот способ действительно сработал, но проверять он не стал. Он пересказывает детали дела Шаньи Плеймс и припоминает еще об одном случае, с Реей Абернати, которую в прошлом году нашли в камере в странной позе: ее голова была в унитазе. Стальной край унитаза сдавил шею, причиной смерти стала позиционная асфиксия.
— У нее не было лигатурного следа, но его отсутствие объяснимо, если она действительно использовала для удушения широкую, относительно мягкую ткань, — говорит Колин о Шанье Плеймс. — Никаких повреждений внутренних структур шеи не было, и это тоже вполне обычно для неполного повешения или механического удавления без повешения. То же самое с Реей Абернати — никаких повреждений, никаких сомнительных деталей.
Как и в случае с Барри Лу Риверс, его диагнозы основывались главным образом на предыдущих наблюдениях и устанавливались путем исключения.
— Совсем не так хотел бы я практиковать судебную медицину, — мрачно говорит Колин, когда мы входим в приемную с глубокими стальными раковинами, красными баками для биологически опасных материалов, плетеными корзинами и полками с одноразовой защитной одеждой. — Чертовски обидно.
— А за что сидела Рея Абернати? — спрашиваю я.
— Заплатила кому-то, чтобы утопил ее мужа в бассейне. Должно было выглядеть как несчастный случай, но не вышло. У него обнаружили большой ушиб на затылке и обширную внутричерепную гематому. Умер еще до того, как упал в воду. К тому же с тем парнем, которого наняла, она еще и шашни крутила.
— А что насчет нее? Не могла же она утонуть в унитазе?
— Это было бы невозможно. Тюремные унитазы мелкие и удлиненные, вода ниже уровня унитаза. Сделаны так, чтобы было невозможно совершить суицид, как и все остальное в камере. Чтобы утопиться или задохнуться, пришлось бы засунуть лицо глубоко вниз, а это невозможно, если только кто-то не держит тебя насильно. Никаких повреждений, которые могли бы указывать на это, у нее не было. Объяснение сводилось к тому, что ее тошнило, что она попыталась вызвать рвоту. Предполагалось пищевое расстройство. Возле унитаза потеряла сознание, или же у нее случился приступ аритмии.
— Это если предположить, что она была жива, когда оказалась в таком положении.
— Не мое дело строить предположения, — ворчит Колин. — Но больше ничего не было. По токсикологии результат отрицательный. — Еще один диагноз по исключению.
— Обрати внимание на символизм, — говорю я. — Ее муж, предположительно, тонет, и она умирает с головой в унитазе — на взгляд непосвященного как будто тоже утонула. Шанья Плеймс повесила своих детей, потом повесилась сама. — Я вспоминаю, что Тара Гримм сказала о непрощении тех, кто причинил зло ребенку или животному, и что жизнь — это дар, который можно дать или отнять. — Барри Лу Риверс травила людей сэндвичами с тунцом и именно такой сэндвич ела в последний раз перед смертью.
Мы надеваем нарукавники и водооталкивающие фартуки, потом бахилы и хирургические шапочки и маски.
— В добрые старые времена никто этой ерундой и не заморачивался, — сердито ворчит Колин.
— Но не потому, что в этом не было необходимости. — Я закрываю нос и рот хирургической маской. — Просто другого не знали. — Надеваю защитные очки.
— Что сейчас больше причин для беспокойства, это уж точно, — говорит Колин, и я вижу, что он чувствует себя ужасно. — Я все жду какого-нибудь страшного бедствия, бича Божьего, о котором мы знать не знаем и с которым еще не сталкивались. Вроде химического оружия и вызванных им болезней. Плевать мне, кто что говорит. Мы просто не справимся с огромной массой зараженных трупов.
— Техника не в состоянии исправить собственные ошибки, и, если дойдет до худшего, решить удовлетворительно все проблемы мы уже не сможем, — соглашаюсь я.
— И это говоришь ты, с твоими-то ресурсами. Но факт остается фактом, человеческая природа неизлечима, — говорит он. — Когда видишь, что в наше время люди делают друг с другом, понимаешь, что обратно в бутылку этого чертова джинна уже не загонишь.
— Джинн, Колин, никогда и не был в бутылке. Не уверена, что она вообще есть, эта бутылка.
Мы проходим в открытую дверь рентген-кабинета, и я замечаю флюороскоп с С-дугой, которым давно уже не пользуюсь. Впрочем, будь в нашем распоряжении и современные технологии, вроде компьютерной томографии или магнитно-резонансного сканирования с обработкой изображения в формате 3D, они бы не помогли. То, что убило Кэтлин Лоулер, вряд ли будет видно на томографе или каком-либо сканере, и я надеюсь, что Сэмми Чанг уже отдал документы и пробы в лабораторию.
В секционном зале здоровенный молодой человек в испачканном халате и окровавленном пластиковом фартуке зашивает тело, как я предполагаю, жертвы сегодняшней автомобильной аварии. Голова деформирована, как сплющенная железная банка, лицо разбито до неузнаваемости, окровавленная плоть — и все это на типичном для моргов фоне стерильно холодного бетона и блестящего металла, почти полного отсутствия цвета и текстуры.
Я не могу определить возраст жертвы, но волосы у него черные, он сухощав и хорошо сложен и, возможно, тратил немало времени и сил на поддержание физической формы. Я чувствую пока еще первые намеки на запах разложения, распадающихся клеток и крови, отступающей перед тленом жизни. В верхнем свете блестит длинная хирургическая игла, капли из закрученного не до конца крана мерно стучат по стальной раковине. По другую сторону секционного зала на каталке лежит тело Кэтлин Лоулер в белом
