когда автомобиль врезался в гипсовую чашу у главного входа в театр «Муза». Мамай, все так же мрачно ухмыляясь, пинком ноги закрыл ржавую дверь. Затем дал задний ход, круто развернулся, и его громыхающая потусторонняя колымага умчалась, царапая днищем асфальт.
Даф стояла рядом с Мефодием, держа в руке поводок, пристегнутый к строгому ошейнику Депресняка. Кроме того, учитывая, что Депресняк явно был настроен с кем-нибудь подраться, она надела на кота намордник. Депресняк в комбинезоне, строгом ошейнике и наморднике выглядел комично. До тех пор, во всяком случае, пока кто-нибудь не вздумал бы заглянуть в его красные глаза.
Улита поигрывала рапирой, для которой у него не было даже ножен.
– Прямо так и пойдешь? Не хочешь ее спрятать? – поинтересовался Мефодий.
– Не собираюсь. Эту рапиру увидит лишь тот, у кого есть магические способности. Для остальных же это просто зонтик. Маскировочная магия, знаешь ли.
Шагнув в сторону, Улита коснулась острием рапиры шеи толстого клерка, сидевшего в открытом кафе рядом с театром. Склонившись над одноразовой тарелочкой, тот пожирал пельмени с таким важным видом, будто производил невесть какое сакральное действо. Ощутив прикосновение металла, клерк принялся беспокойно озираться. Наконец его свинячий взгляд уперся в Улиту.
– Девушка, осторожнее со своим зонтиком! Не видите, что ли, что людям мешаете? – сказал он сердито.
– Простите, дяденька! Умоляю вас, не прерывайте пищеварение! – успокоила его Улита.
Не оглядываясь на своих спутников, Арей решительно направился ко входу в театр.
На миг их группа отразилась в застекленной афише с расписанием спектаклей. Мефодий, увидевший всех со стороны, оценил, что видок у них был провоцирующий и колоритный. Пышная Улита в вызывающем красном платье (она утверждала, что на красном не видна кровь), жующая на ходу шоколадные конфеты; даже при том, что рапира ее казалась всем зонтиком, заставляла лопухоидов то и дело оглядываться. Смуглый Арей с разрубленным лицом, прокладывавший себе в толпе дорогу, как ледокол. Светловолосая девчонка с торчавшей из рюкзачка флейтой и непонятно с чем на поводке: ни с мышонком, ни с лягушкой, а с психованной зверушкой. И, наконец, он, Меф Буслаев, пожалуй, самый пока неприметный в этой группе.
Контролерша театра «Муза», по инстинкту всех контролерш, автоматически заступила было им дорогу, но Арей спокойно показал ей пустую ладонь и прошел мимо. Даф и Улита последовали за ним. Мефодий, проходивший последним, заметил на лице у женщины отрешенное выражение. Очнулась она лишь тогда, когда они были уже на лестнице, и с удвоенным рвением принялась проверять билеты, покрикивая на смирных студенток, шаривших в сумочках в поисках билетов.
– Нам лучше подняться в бельэтаж. В партере сидят либо близорукие, либо стадные. Им важно почувствовать массовый психоз, чтобы окунуться в зрелище. Нам они не по масти! – сказал Арей.
Свет уже гас, когда они наконец опустились в мягкие кресла тринадцатой ложи бельэтажа. Арей и здесь не изменил своей страсти к этому числу.
Минутой спустя занавес раздвинулся, и в московском театра «Муза» начался первый акт пьесы «Пиковая дама» по сценарию И. Шпунцера-Сморчковского, музыка О. Гулькинда. Режиссер – маститый Лукиан Бабец.
Постановка была не без претензий. С потолка на цепях свисали фанерные щиты, изображавшие карточную колоду. В правом углу сцены мрачно скалилось лошадиное чучело. Верхом на чучеле гарцевал безголовый манекен в мундире. В левом углу сцены помещался другой манекен с воткнутой в грудь рапирой.
– Плагиат, блин! Рапира, как у меня! Совсем лопухоиды обнаглели. Ну чё, копье нельзя было взять или там боевой бумеранг? – с раздражением сказала Улита.
Дирижер взмахнул палочкой. Вспугнутые звуками труб, кларнетов, скрипок и барабана, из оркестровой ямы выбрались три конногвардейца. На то, что это были именно конногвардейцы, а не какие-нибудь вообще гвардейцы, тонко и ненавязчиво указывалось лошадками на палочках, на которых все трое скакали.
– Что ты сделал, Сурин? – энергично хлопая приятеля по усиленному ватой плечу, проорал один из конногвардейцев.
Сурин запрыгал к манекену и стал выдергивать у него из груди рапиру.
– Это правильно! – одобрил Арей. – Если на сцене есть пушка, она должна бабахнуть.
– Что я сделал? Проиграл, по обыкновению. Надобно признаться, что я несчастлив! – сообщил тем временем залу Сурин, раз за разом поражая манекен рапирой. Манекен отнесся к этому вымещению злобы как интеллигент: делал вид, что бьют не его, но втайне готовился писать протест в Лондон.
Третий конногвардеец тем временем избавился от лошадки, раскупорил бутылку шампанского, произнес: «Ну-с, дерябнули за Немировича ибн Данченко!» и стал, обливаясь, жадно хлестать из горлышка. Опустевшую бутылку он с размаху швырнул в зрительный зал. Зал испуганно пискнул, но бутылка оказалась реквизитной. Долетев до второго ряда, она вернулась на сцену. Оказалось, к ее горлышку привязана резинка.
Зал еще не опомнился, когда сверху, едва не прибив Сурина, свалился канат и по канату стал спускаться бледный молодой человек в цилиндре. Первый конногвардеец перестал чесать под мышкой и, показывая на молодого человека, радостно сообщил:
– А каков Германн! Отроду не брал он карты в руки, отроду не загнул ни одного пароля, а до пяти часов сидит с нами и смотрит на нашу игру!
Дирижерская лысина остро блеснула. Палочка заметалась, как кнут работорговца. Оркестр заиграл нечто среднее между Мендельсоном и Клаудерманом, но с сильным влиянием африканских народных ритмов. На сцену выскочило с десяток гусаров – четыре из них были явно женщины – и принялись носиться по сцене.
Германн, стоя на карте, лихо раскачивался у них над головами.
«Эге! Очень необычная трактовка! Это символизирует глубину личности, масштаб, полет, размах, широту души и… э-э… ну всякой такой ахинеи добавить на 3000 знаков с пробелами!» – подумал сидевший в зале Вольф Кактусов и сделал пометку в блокноте.
К концу лезгинки с грехом пополам прояснилась история старой графини и графа Сен-Жермена, и, поймав рухнувшего с качелей Германна, актеры скрылись за опустившимся занавесом. Улита, смотревшая не столько на сцену, сколько в зал, коснулась плеча Мефодия.
– Ты видел? Вон и златокрылые! – шепнула она.
Из бокового прохода партера показались двое мужчин – один среднего роста, другой высокий – и скромно сели на крайние места в четвертом ряду, освободившиеся незадолго до их появления. Сидевшая на них до того пожилая пара покинула театр еще несколько минут назад.
– Отпугивающие маголодии! Эх, а еще светлые! Мешают лопухоидам получать интеллектуальное удовольствие! – хмыкнула Улита.
– Это точно златокрылые? Ты не ошибаешься? – усомнился Мефодий.
На его взгляд, мужчины выглядели заурядно. Он не видел у них никаких крыльев. И лишь закрыв глаза и сосредоточившись, разглядел исходившее от вновь пришедших ровное золотистое сияние.
Точно такое же сияние исходило еще от одного места в партере, и, ощутив сухость во рту, Мефодий показал его Арею.
– Да, я тоже заметил. Двое в седьмом ряду… Две боевые двойки – итого четыре светлых стража. Если крылья им понадобятся – они их материализуют, равно как и флейты, – кивнул Арей.
– А почему они без… – начал Мефодий.
– Не будь наивным, помидор! А то не буду называть синьором. Неужели ты ожидал, что сюда явится вся эдемская рать при полном параде? Нимбы, кольчуги, трубы? За дешевыми зрелищами обратитесь к телевидению, – поморщился Арей.
Мефодий облизал губы и покосился на футляр со своим мечом. Перед своей первой серьезной битвой он волей-неволей испытывал беспокойство.
– А о нашем присутствии они догадываются? – спросил он, снова не выдержав характера, и тотчас устыдился, ощутив, что Арей посмотрел на него, как на средней тяжести дауна.
– Само собой, догадываются. Златокрылые же не идиоты. Те стражи мрака, что склонны были их
