на карточку позолоты – не более.
Когда однажды залетевшая в Тибидохс Зализина брякнула: «Да ты тяжелее Бульона на центнер с гектара!», Пипа даже не разозлилась и хладнокровно отвечала: «Ну и что? У него ноги как циркуль и каждый шаг километр, а я все равно быстрее качусь!»
Дочь дяди Германа освоила важнейшее правило взрослой жизни. Если не можешь спрятать физический порок – преврати его в достоинство. Лишь то надежно спрятано, что лежит на глазах у всех. Осмыслив этот простой принцип, Пипа умиротворилась и радостно каталась по коридорам Тибидохса вслед за высоченным Бульоновым.
Единственное, в чем Пипа не делала заметных успехов, была магия. Дар по-прежнему пробуждался у нее, только когда Пипа бушевала и выходила из себя. В эти минуты Большая Башня тряслась и содрогалась, а двери Жилого Этажа распахивались в противоположную сторону, точно их выворачивал незримый сквозняк.
«Ох уж эти интуитивщики! Что Пипа, что Кирьянов! У меня от них мигрень!» – морщась, стонала Великая Зуби и требовала у Ягге срочно выписать Пипе успокаивающего.
Под конец, утомленная одновременной беседой с папулькой и мамулькой, Пипа состыковала оба зудильника экранами, столкнув дядю Германа и тетю Нинель нос к носу, что немало тех озадачило, поскольку в Москве они сидели по разным комнатам огромной своей квартиры и встречались лишь изредка.
– Пусть хоть так пообщаются! А то жалуются мне друг на друга, надоели! – пояснила Пипа Тане.
– Они что, поссорились? – спросила Таня.
Пипа дрогнула щеками и возвела глаза к потолку.
– Не то чтобы поссорились. Но старичкам вечно надо на кого-нибудь пообижаться. Если же никого поблизости не подворачивается, они дуются друг на друга. Сил-то много еще, а гнобить некого!
– А Халявий?
– Ага, поймаешь его! Отожми карман домкратом. Халявий вечно по клубам шляется, а домой является только для того, чтобы чего-нибудь украсть.
Пипа посмотрела на Генку, и к губам у нее прилипла коварная ухмылочка.
– То ли дело родители Бульона! Они за годы совместной жизни до того унифицировались, что папу от мамы отличишь лишь по лысине и хрустящим коленкам! Они вместе ходят, вместе улыбаются, даже на вопросы отвечают одинаково! Когда они узнали, что мы с Геночкой вместе, то воскликнули: «Ужас какой!» Не «Какой ужас!» заметь, а именно так – «Ужас какой!»
Генка вздохнул. Было заметно, что он обиделся на Пипу за характеристику родителей, но перечить не смеет. К тому же спорить с дочкой Дурневых было бесполезно. Она тарахтела как швейная машинка, у Бульонова же слова склеивались одно с другим медленно. Кроме того, Пипа вечно забывала, что сказала за пять минут до того. Вот и получалось, что, когда Бульонов начинал с ней спорить, Пипа уже искренне недоумевала, чего он разбухтелся и по какому поводу. Нигде не задерживаясь, мысль ее кавалерийским галопом проносилась совсем далеко, так что дискутировать приходилось с ментально отсутствующим собеседником.
– Ну все-все! Мир! Вечно дуется как баба! Идем! – Пипа звучно чмокнула Бульона в щеку и потянула его за собой.
Генка грустно потащился следом. На лице его запечатлелось недоумение человека, который никак не может определиться: обижаться ему или нет. Результат колебания был предсказуем. Решение Бульона проявить характер отодвинулось до очередного раза и перешло в то, во что всегда переходят отложенные решения, а именно в ничто.
Зал Двух Стихий постепенно наполнялся проголодавшимися учениками. В воздухе витало ожидание обеда. Деревянные ложки нетерпеливо подпрыгивали и стучали о столешницы, воспринимая общее нетерпение. Белозубые молодцы из ларца ухитрялись быть сразу везде. Казалось, они троятся и даже четверятся. Со скоростью, едва поддающейся глазу, они носились между столами, расстилая самобранки бесконечно выверенным и точным броском.
Поклеп, с утра улетавший в Центральную Россию, вернулся в Тибидохс с курчавой темноглазой девочкой лет одиннадцати. Девочка, вероятно, новая ученица, шла позади завуча, сунув руки в глубокие карманы своих слишком просторных бежевых брюк. Вид у нее был независимый. Тибидохс с его готическими башнями, Лестница Атлантов, грозный караул циклопов и утробная, непрерывная дрожь стен над Жуткими Воротами не вызывали у нее даже легкого любопытства. А ведь все это она видела впервые!
Краснолицый, с обледеневшими бровями Поклеп то и дело нетерпеливо оглядывался на свою спутницу и тихо кипел, однако на открытый взрыв не отваживался.
«Странное дело! – подумала Таня. – Обычно Поклеп всех давит, а тут он сам придавленный. Будто его морально уронили, а отряхнуть забыли».
– Сама найдешь где сесть! Добро пожаловать в Тибидохс! – буркнул Поклеп и ушел.
Оказавшись в Зале Двух Стихий, девочка сразу забилась в угол. Там она и сидела, нахохлившись, похожая на больную ворону.
Разумеется, Таня, с детства подбиравшая всевозможных птичек, собак со сломанными лапами и контуженных хомячков, не смогла остаться в стороне.
– Привет! Тебе помочь? – сказала она, подходя.
Таня считала своей обязанностью ободрять всех новичков Тибидохса, как некогда старшекурсники ободряли ее саму. Услышав вопрос, девочка повернулась и пристально посмотрела на Таню, точно укусив ее глазами. Затем лениво отвернулась.
Таня попыталась снова окликнуть ее, но на этот раз не удостоилась даже взгляда.
– Что это с ней? Она меня в упор не замечает! – обиженно сказала она Ягуну.
Ягун, как всегда, был в курсе всего, что непосредственно его не касалось.
– Это Марина Птушкина. Понимаешь? Та самая Птушкина! – объяснил он.
– В каком смысле «та самая»?
– А, ну ты еще не в курсе! Сарданапал рассказывал бабусе о ее феномене. Она видит развитие всех отношений наперед.
– Это как? – Таня недоумевающе моргнула.
– Ну примерно так: она взглянет на человека и отчетливо понимает, что будет у нее с ним дальше. Всю перспективу. Допустим, человек никогда и ни в чем не будет ей полезен. А раз так, то зачем изначально тратить слова, усилия, внимание? Лучше сразу с ним не поздороваться и сэкономить впоследствии кучу времени. Такая вот логика у этой Птушкиной.
Таня с удвоенным интересом уставилась на новенькую. Вездесущие молодцы из ларца успели уже посадить ее за один из столов, и теперь новенькая уплетала бутерброд с колбасой. Хлеб Марина сразу метнула жар-птицам, а колбасу держала обеими руками и обгрызала очень необычно, кругами, постепенно добираясь до сердцевины.
– Если отбросить детали, неплохой врожденный дар. Сразу отсекаешь все тупики, – сказала Таня.
Большая часть ее жизни проходила в непрерывных колебаниях. А тут – раз! – и полная ясность. Есть чему позавидовать.
Ягун считал иначе.
– А по-моему, ничего хорошего в ее даре нет. Он какой-то изначально тупиковый. Посмотри, какая она кислая, равнодушная. Ей уже заранее все неинтересно. Прям не живет, а влачит свои кости по давно надоевшей дороге. Человек же должен жить, а не доживать, мамочка моя бабуся!
За обедом Таня, Ягун и Лоткова сидели за аспирантским столом, расположенным прямо напротив преподавательского. Отсюда Тане было во всех подробностях видно, как грозный Поклеп Поклепыч, шевеля бровями, вылавливает гренки из супа, а Великая Зуби незаметно перекладывает Готфриду Бульонскому мясо из своей тарелки. Мило так и очень семейно.
Медузия Горгонова помещалась слева от Готфрида, прямая, строгая и суровая. Нет, она не ела. Слово «есть» было слишком плебейским применительно к ней. Медузия вкушала. Казалось, вилка и нож являются продолжением ее изящных рук. Отливающий медью нимб полукругом пылал над мраморным лбом.
Никакого беспокойства, никакой тревоги невозможно было прочитать на ее лице. Да, Медузия умела
