— Минутку! — сказал дед и вытащил из космофлотской куртки индикатор. Мы услышали громкие щелчки.
— Так говорите, это бульон? — прищурившись, спросил Лев Ильич. — Это все, что осталось от нашего малоуважаемого знакомого Рубинового Трысьбы. Пузырь первовещества, протоплазмы, из которой состоят простейшие амебы. Дошлялся авантюрист по тропе войны. Мир праху его, то есть слякоти его, в алюминиевом бидоне!
— Но мы же можем восстановить его первоначальную структуру, — вставил Гулливер. — И тогда его можно будет честь по чести вернуть на дно Нулиардского океана.
— В бидончике надежнее, — сказал Маковкин. — Однако ненадолго можно и восстановить. Хоть расскажет, кто помог ему бежать. Сообщники тоже не должны уйти от ответственности.
И вот бульон помещен в магнитобиосинтезатор. Закрыта бронированная дверь, нажата кнопка, и из агрегата доносится зловещий гул. Там, в ошметках формирующихся клеток, в брызгах еще не затвердевшей плоти возрождается Рубиновый Трысьба. Через минуту гул стал смолкать, наконец, совсем утих, и дед открыл дверцу.
На пол со стуком упало новорожденное существо, Скуля и пошатываясь, поднялось на колени…
— Синтезатор наш сломался, — констатировал Шериф. — Какой же это Трысьба? Это черт знает что!
Существо окончательно утвердилось на своих пяти ногах и задрало хобот, открыв для нашего обозрения рачью головогрудь, усеянную множеством разнокалиберных присосок.
— Ну что, Трысьба, доигрался? — грозно спросил Лев Ильич. — Сидел бы себе в Нулиардском океане. А теперь мы тебя навсегда таким оставим. Сдадим в петербургскую кунсткамеру.
— Не Трысьба я, — покорно и уныло ответило существо на ломаном интерлинге. — Я всегда такой был и дальше быть хочу.
Порывшись в кармашке истерзанной куртки, существо достало какую-то книжечку.
— Голограмма на месте, — сказало оно, — а вот наша полковая печать.
Удостоверение пехотинца каботажной службы Челюстианской Его Высокоширокоглубокопревосходительства Господина Верховного Генералиссимуса армии.
Звание. . . сержант
Порядковый номер. . . 277 950
Имя. . . Чупочух
Надо ли говорить, в каком подавленном настроении взирали мы на нашего потрепанного гостя. Кажется, были уже у самой цели — пират пойман! А оказалось, что индикатор реагирует на совершенно посторонние предметы.
— Где же искать Трысьбу? — наивно спросил Женька.
Чупочух щелкнул пятью каблуками и задрал хобот.
— Разрешите доложить! — обратился он к Маковкину.
— Докладывать себе кашу в камбузе будешь, — ответил дед. — Нам и так ясно, почему индикатор уловил тахионную радиацию. Ты встречался с Трысьбой?
— До того, как я погиб, мы летели с ним на ракетоплане.
— Куда?
— Куда-нибудь, лишь бы подальше от Челюсти. Так называется моя планета. Прошу учесть откровенность и не расстреливать.
— Расстреливать не будем, — пообещал дед, — это не в нашем обычае. А что, на твоей планете существует смертная казнь?
— Это сколько угодно, — ответил Чупочух. — Чего еще изволите выпытать?
Лев Ильич отступил на шаг, оглядел еще раз сержанта и вдруг… зевнул.
— Вольно! — прикрывая рот рукой, сказал он. — А, между прочим, обед мы уже пропустили. Сейчас время ужина. Надо соблюдать распорядок дня. Поэтому отведи-ка, Гулливер, нашего сержанта в свободную каюту, накорми, если найдется что-нибудь подходящее для его пищеварения. А команде приказываю плясать и петь песни. Для нагуливания аппетита.
— Как же это! — взвыл Женька. — Время терять? Надо по горячим следам искать Трысьбу!
Дед промолчал. Гулливер, который в отличие от некоторых был приучен выполнять приказы капитана без пререканий и капризов, отконвоировал сержанта в указанное место. Скрепя сердце мы с Маковкой пошли за дедом и Шерифом в кают-компанию. Там робот и Лев Ильич сняли со стены по кимоно и, перемигнувшись, ушли в спортотсек. Вскоре оттуда стали доноситься гулкие удары, резкие выкрики, железное дребезжанье Шерифа и ойканье Льва Ильича. Они нагуливали аппетит.
Появился Гулливер, который нес одновременно семь подносов. Он принялся расставлять на обеденном столе многочисленные кастрюльки, салатницы, сотейницы, соусницы, горшочки и фритюрницы. В порционных микрогрилях что-то вкусно шкворчало. Он колдовал над фруктами в вазах из самородного венерианского хрусталя, над дубовыми корчажками с квасом, над тающими горками мороженого. Отбегал назад, любуясь художественной сервировкой, и снова накидывался на свои форшмаки и запеканки.
— Не пойму я что-то, — раздраженно сказал Женька, плюхаясь в кресло рядом со мной. — Ай кан'т андерстентд. Или мы прохлаждаться в космос отправились? Неужели ради важного дела нельзя один- единственный раз плюнуть на режим дня?
Я не ответил своему товарищу. В голове у меня рождалась идея. Пока что в очень смутных очертаниях.
— Может быть, как-нибудь повлияем на него? — спросил Маковка, имея в виду деда. — И что на него нашло? Сонных мух вроде на звездолете нет…
— Не надо нервничать, — невозмутимо сказал Гулливер. Внутри него что-то щелкнуло, на пластиковой груди открылась дверца, и оттуда высунулся объектив. Легкое стрекотанье — и на стене напротив появился световой прямоугольник с титрами:
На мгновение глаза Женька заблестели, но потом он отвернулся.
Под песню об Острове Невезения в кают-компанию вернулись разгоряченные Маковкин и Шериф. С последнего даже искры сыпались, когда он с видом чрезвычайного удовольствия похлопывал себя по корпусу.
— Куда мы в данный момент летим? — осведомился я.
— Покамест стоим на месте, — улыбнулся Маковкин. — На том месте, где мы нашли Чупочуха. Здесь обнаружен целый клубок тахионных «ниточек» — они расходятся по разным направлениям. Вот мы сегодня выспимся, как следует, а завтра попробуем распутать клубок. Утро вечера мудренее!
И широчайшая улыбка Маковкина отразилась в двенадцати никелированных соусницах.
Ужин начался. Роботы подсоединились к питающей батарее, мы со Львом Ильичом навалились на горячие блинчики. Один Женька ничего не ел.
Он возмущенно постукивал пальцами по столу, наблюдая, с каким аппетитом я поглощаю блины с уфрюгоньей икрой и рагу из астероидных сыроежек. Особенно мне понравился коктейль из дельфиньего и кокосового молока.
Женька с кривой улыбочкой ковырялся в соленом арбузе и ерзал локтями по столу. Мне его было от души жаль. У меня-то прямо газировка какая-то в груди бурлила и пенилась. Такое чувство бывает перед интересным и опасным приключением. Наверное, что-то подобное ощущал «Гамаюн», когда нажимали на кнопку его самодеятельности.
— После отбоя, на цыпочках, чтоб никто ни-ни — ко мне в каюту! — шепнул я Женьке в коридоре после ужина.
Глава шестая
