салатик, умылась холодной водой.
Завтрак, крепкий кофе, расческа, лосьон и питательный крем для лица привели девушку в относительно божеский вид, по крайней мере, от своего отражения в зеркале она уже не шарахалась.
Еще пара часов ушло на уборку, час — на отмокание в горячей ванне с пеной. Разогревая в духовке готовый обед, Вероника поймала себя на том, что все чаще и чаще посматривает в сторону комнаты, в которой установлена капсула.
— Болезнь. Точно болезнь. Вот уж не думала, что я — мазохистка.
Таймер она, будучи верной своим обещаниям, поставила ровно на десять часов.
Хэйт радовалась. Нет, не так: Хэйт ликовала! Правда, внешне это никак не отражалось. Красивая девушка продолжала бить по кукле с безразличным лицом. Удар-удар-удар. Она столько часов непрерывно лупила пугало, что уже не могла остановиться.
Семь потов сошло с нее, пока она выбивала из куклы (каждый раз, приходя в Гильдию, она вставала у одной и той же деревяшки) злополучные пять критов. И вот, наконец, чудо произошло.
— А ведь я это сделала, — Хэйт выдавила слабую улыбку, через силу отступила от куклы. — Я, идиотка психанутая, сделала это! Выход!
Она отпраздновала свое первое личное достижение Восхождения в реальности. С бокалом мартини, под «Take my heart» Within Temptation, перед портретом матери. Это была одна из самых ранних ее работ, та, которую она отказалась отдавать в фонд. Она писала ее по памяти и — частично — с фотографии. На картине мама была как живая.
Как живая…
— Кто это сделал?
Стас бушевал. Пламя преисподней металось в его зрачках, но голос был холоднее арктического льда. Вероника, бессильно уронив руки, сидела на корточках. Ее трясло.
— Кто это сделал? — с еще б
Одногруппники переминались с ноги на ногу. Одиннадцать невинных, якобы ничего не понимающих, лиц…
— Пока я не услышу признания, никакой подготовки к показу!
Все молчали.
— Ясно, — Стас обвел взглядом студентов, всячески изображающих непричастность. — Я спускаюсь на вахту и узнаю, кто последним брал ключ от аудитории. И этот «кто-то» вылетает из училища.
— Не надо, — тихо отозвалась Вероника. — Это ничего не даст. Я ушла в пятницу, в середине дня. За выходные тут побывала, наверное, вся группа. Дописывали… Заканчивали… И кто угодно мог…
Голос сорвался, она не закончила фразу: попортить картины. Все шесть полотен (два — композиция, четыре — натура), написанных ею за семестр, хранились в аудитории. Домой Вероника их не увозила: тяжело и неудобно, а у каждого студента в группе был свой отсек на полках вдоль дальней стены студии. Вернувшись в училище после выходных, она обнаружила их на своем месте, но каждый холст был разрезан буквой «Х», то ли острыми ножницами, то ли канцелярским ножом.
— Я понял, Белозерова, — кивнул Стас, признавая ее доводы. — Значит, так, вандалы вы мои малолетние. Это первый случай за всю мою практику. Позор, как преподавателя. Пока не услышу от вас, кто порезал картины — видеть вас не желаю. Все вон!
Группа пришла в движение, принялась протестовать.
— А как же показ? — изумился Андрей.
— Куда нам идти? — возмутилась Ольга.
— С чего вы вообще взяли, что это мы испортили работы? — встала в позу Полина…
— Прочь отсюда, бестолочи! — заорал Стас, откровенно зверея. — Или всех к ректору потащу!
Вероника закрыла глаза. То, что Стас на ее стороне, здорово, но он не поможет ей за сутки переписать шесть работ…
Хлопнула дверь. Стас ругнулся напоследок и вернулся к совершенно убитой студентке.
— Белозерова, соберись, — скомандовал преподаватель. — Нет ничего непоправимого.
— Точно? — робко, не веря в свое спасение, спросила Вероника.
— Точно! — уверил Стас. — Скотч и лак для волос имеются?
Девушка закивала. Канцелярские кнопки, скрепки, лак для волос, скотч — предметы, которые именно Стас приучил носить с собой в довесок к «общей комплектации» художника, включающей кисти, краски, ластик, карандаши, мастихин, шпатель, растворитель…
Холсты скрепили скотчем изнутри, аккуратно сводя края по срезам. Стас самолично подкорректировал каждую картину снаружи: у Вероники дрожали пальцы, держать кисть было выше ее сил. В конце щедро обрызгали лаком. Трагедия отменялась…
— Успокоилась? — спросил Стас. В руках у него уже были не палитра с кистью, а большая красная чашка с чаем.
— Вроде бы, — ответила Вероника. — Спасибо…
Они работали над эдакой кустарной реставрацией весь световой день. Было, за что благодарить…
— Да не за что, — отмахнулся преподаватель. — Но ведь это неспроста сделано было. Кто-то шибко на тебя зол. Или завидует.
Вероника отвела взгляд.
— Белозерова, — более строго продолжил Стас. — Ты моя лучшая студентка, и всем известно мое к тебе отношение. Но дело не в этом. Я тебя отмечаю три года — а работы начали резать только сейчас. Мне кажется, проблема в том, что ты не доверяешь людям. Не любишь их. Отталкиваешь. Это отражается и в живописи: вспомни лицо мальчика в шлеме? Многие художники имели свой творческий пунктик, так, Айвазовский писал пейзажи по памяти, Рейсдаль почти не включал в свои работы живое. Но ты… Ты не чувствуешь людей. И никакая техника этого не исправит. Если ты не изменишься, не научишься открывать душу, то останешься на всю жизнь посредственным художником, знаешь, таким технарем от живописи. Оно тебе надо?
— Стас… Ой, Станислав Анатольевич…
— По имени зови уж, что, я не знаю, как вы меня называете? — мужчина улыбнулся.
— Ладно, Стас, я…
Начав говорить, Вероника словно сломала внутри себя какую-то перегородку. Она говорила и говорила, убеждая себя, что Стас — не враг, он не такой, как все, он поймет…
Она рассказывала о семье, о любящих родителях. Об отце, враче-гинекологе, сумевшего открыть свою клинику, и помогшему сотням женщин. О матери, семнадцать лет отработавшей в школе учительницей младших классов. Об их поддержке, заботе… Замявшись, не скрывая катящихся по щекам слез, рассказала и про аварию, в которой они погибли. Они ехали в Псков, на конференцию, отец зачем-то зазвал с собой маму и предпочел машину другим видам транспорта. Он водил аккуратно, но от фуры, которую занесло на обледенелой дороге, это не спасло. Как ей сказали потом: произошла некая техническая неисправность, водитель фуры был трезв, а значит, его нельзя винить… О том, как все жалели «бедную девочку», гладили по волосам и норовили оттяпать кусок от отцовской клиники. О многом, многом другом…
Стас слушал. Молчал. Когда она закончила, открыл окно, достал сигарету из пачки, закурил. Не спрашивая, мешает ли ей запах. Дым был вреден для работ, но Вероника его не одернула. Когда сигарета дотлела, он подошел к девушке и обнял. Не говоря ни слова.
Ей и не требовались слова.
Ни один из них не видел, как приоткрылась и затворилась дверь аудитории…
