— Не боишься, что я привыкну носить тебя на руках? — Флинер был похож на гепарда, быстрого, изящного и опасного в ярости.
— Скорее, тебе стоит этого бояться, — улыбнулась я в ответ. — Ты изумительный друг, я такого не заслужила.
Гибкое тело подалось мне навстречу.
— А ты не допускала мысли, что я могу перестать быть твоим другом?
Я шлепнула его по колену.
— Прекращай так шутить! Куда я без тебя денусь?
— Я не намерен тебя бросать… Я не то… Забудь, милая.
Он рывком поднялся, завис надо мной, глупо хлопающей ресницами, выжег своим янтарным взглядом кусочек моей души, провел чуткими пальцами по моей щеке, легонько коснулся мгновенно пересохших губ.
Миг спустя Флинера не было в каюте, только след от его прикосновения пылал на моей коже…
Вот тогда-то и треснула чашка.
Альдобраст отчаянно дулся на меня за то, что его не взяли на Аплербек, и он упустил шанс созерцать порождения моего разума, как ни убеждали его в рациональности переноса только Флинера и меня.
— А если бы на вас напали? — аргументировал рассерженный медик. Конструктивным возражениям о присутствии Нильды он отказывался внимать, а о том, что вероятную опасность упредил бы Фтэрх, я предпочла умолчать.
В негодовании Альдобраста было что-то детское, словно ему не дали поиграть с необычной игрушкой, зато она (игрушка) досталась соседу…
Хуже обстояли дела с Флинером. Нет, внешне мы были лучшими друзьями, но, увы, то была лишь видимость…
Раз за разом, глядя в его поблекшие глаза (теперь скорее цвета мокрого сена, чем янтаря), я корила себя. В эти минуты мне хотелось стать деревом, чурбаном, обычным березовым поленом, чтобы и дальше ничего не замечать…
Тогда я решила не придавать значения его словам. Нынче так не получится.
Мое сердце было пустыней, оно почти уже не тосковало по Брендону, но и других чувств допускать не желало.
То был тупик.
Зато ко мне пришла мириться Леа, хотя с ее стороны это был не самый обдуманный поступок, будь я в тот день чуть менее уравновешенна, без травм не обошлось бы.
Она сидела скромная, притихшая, вложив ручки на коленях, точь-в-точь пятиклассница на уроке.
— Ирина… скажи, каково это?..
Она столь тщательно подбирала слова, а произнося — словно пробовала каждое на вкус, что я оттаяла.
— Выходить за рамки возможного? Способность перешагнуть порог условностей и видимых реалий и отличает Творца от заурядного мага. Ты различаешь потоки, можешь их направить, но вообразить то, чего никогда не существовало, то, чему нет аналогов в известном тебе мире, ты не способна. И это нормально.
Слушая меня, Леа хмурилась, между бровей то и дело проступала тонкая морщинка.
— Выходит, я ограниченная, — усмехнулась она в финале моей тирады.
— Скорее уж я — ошибка природы, — засмеялась я в ответ и потянулась за непрозрачным контейнером, который старалась никогда не выпускать из поля зрения. Открыла его, выпустив на свободу паука, который незамедлительно принялся карабкаться мне на плечо.
— Стой! — вскрикнула я, когда Леа начала тянуться к нему. — Вообще-то он смертельно ядовит.
— Ой, — испугалась она и отдернула руку. — Он же и тебя может укусить.
— Может, — согласилась я. — Но страшно не любит это делать.
Глаза девушки округлились.
— Членистоногие — существа довольно распространенные, да и окрас его навряд ли является редкостью, но сознания у них я как-то не встречала. Главное — забыть об ограничениях, расширить рамки. Любая невероятность может обрести форму, избранную тобой.
— Так просто?
— Не совсем. Сложность в том, чтобы поверить в свое создание. Безоговорочно. И тут рассудок, как правило, пасует.
Девушка конвульсивно втянула воздух, озираясь по сторонам, точно перепуганная лань. Я знала, о чем она хотела спросить, и как тяжело ей дадутся эти слова, но помогать не собиралась.
— Ирина, что у вас было с моим мужем? — она оборвала-таки колебания. Молодец, решилась.
Время замедлило бег. Мне вспомнились тепло его дыхания, согревавшего мою обледенелую душу, вьюга, бушевавшая над нами, трепет наших сплетенных тел…
Что было у нас?.. Бессловесная искренность.
— Одиночество, — глухо выговорила я. — Боль утраты. Доверие. Хрупкая надежда. Но больше всего было одиночества.
— Я думала… Мне казалось…
— Не думай. Я тебе не соперница.
Я лицемерка. Добрая, патетичная лицемерка…
Остальное не произнесется вслух. Правда в том, что я предала его доверие, в этой самой каюте, на этом самом месте. Он даже сидел почти так же, как Леа сейчас.
Тогда Койт позвал меня на Глацинию… Снова. А я оказалась настолько трусливой, что даже не смогла ответить: «Нет».
Правда в том, что я не могу быть ни с Койтом, ни с Флинером. И уж тем паче — с Брендоном.
Правда в том, что я умру в одиночестве.
И это случится довольно скоро.
Предвестье, что на принес на темно-лиловых крыльях Фтэрх, обличало ничтожно мало.
Но лучше бы не обличало и вовсе ничего…
Открытая галерея императорского дворца, один из верхних ярусов, изящно вытканная гардина с пушистой дымкой облаков. И нечеловеческий ужас на лице Арны, новой Леди Атир. В светлых глазах ее — отражение моих, закатившихся.
Одиночный кадр из диафильма. Финальный в трагикомедии «Ирина Калинина».
— Старейшие не могут ошибаться, так ведь? — чрезвычайно спокойно спросила я Фтэрха. Страха нет. Он иссяк на оставшемся для меня безымянным спутнике Ишвари.
— Они не видят ничего, что могло бы оборвать эту нить. Мне жаль, Эшти.
— А как же: «Боль ее спасет мир»?
— Очевидно, тебе стоит поторопиться с его спасением.
Легко сказать, поторопиться со спасением мира…
Едва ли не в каждую ночь в мои сны приходит ффта, всегда в одном образе: она плывет в ирреально темной воде, странное тело ее отливает синевой, пока толща чернильных вод не скрывает от меня силуэт отворяющей.
И всякий раз просыпаюсь я от спазмов, сотрясающих самое нутро, будто это меня увлекали в
