мишени?то?..
— Да-а. Рожа жандармская.
— Вот-вот. Я сказал, что япошка. Нарисовано плохо, глаза и в самом деле раскосые. Ну, пришлось еще тыщонку на закусон всучить. Для крепости согласия.
— Как ты выражаешься, племянничек!
— А что — учусь, дядюшка. С волками жить.
—.. да, да, по-волчьи выть! Но знаешь: ведь я?то старый волчара, ной у меня не получается. За красные флажки загоняют!
— Ох уж этот цвет — красный. Кто его придумал?
— Если не боженька — такие, как ты, Николаша. Не забывай: худое время наступает. На своей шкуре чувствую. У тебя?то шкурка еще то-оненькая. Береги ее.
Советы давать легко, но как их выполнять? От внутреннего бессилия, которое навалилось на него, хотел уже спать у Николаши завалиться, но тут из дому позвонили: Максимыч объявился на втором этаже. Так и не успокоив племянника, пешочком побежал на Спиридоньевку. То?то зрелище! Миллионер Морозов летит по Москве, как голь перекатная.
Да и состояние Максимыча было не лучше, чем у него самого. И в отсутствие хозяина он закусывал у камина по-хозяйски, но хмуро.
— Чего таков, Максимыч? Пусть еще сильнее грянет буря, да?
— Не смейся, Тимофеич. Как бы эта буря и нас всех не смела. Ведь очень оригинально бурю?то успокаивают. Руками самих же голодранцев. Мол, во всем виноваты онтиллегенты! — Окал он уже с явным ехидством. — Значит, и бей нас боем смертоносным. Петербург почище Москвы оказался. У вас зубатовщина только учится еще, как истреблять непокорных, а у нас уже косточками закусывают!
Вот так: давно ли из Нижнего, а тоже «у вас», «у нас». На английский манер полиция орудует: разделяй и властвуй. Властвовать пока не властвуют, но разделили многих. Свой своего не узнает! Утешь, Саввушка.
Савва Тимофеевич утешал, как мог, даже и задремали?то на диване в обнимку, а очнулись — то же самое — маета в душах. Вдобавок какой?то очередной бал внизу слышался. Рояль бренчал, скрипки визжали, голос барона Рейнбота прошибал потолок:
— Нет, Зинаида Григорьевна, жить так невозможно!
Савва Тимофеевич расхохотался:
— Каково? Распрекрасный домашний утешитель! У твоей Андреевой еще не завелся?
— Сам пока утешаю. Говорит, ничего. Взаимолюбезно.
Самодовольство друга-нижегородца все?таки царапнуло душу. Он перевел разговор похмельный на другое:
— Ладно — баб. Их не перевоспитуешь. Нам?то, мужикам, как? Я вот тоже в Питер собираюсь. Поразгребу здешнее дерьмо немного — и к тебе. Чувствую, что год добром не кончится. Поругаюсь там хоть с Витте, и то ладно.
— Забурел твой Витте, не достучишься до его брюха. Чего?нибудь поинтереснее придумаем. Ты, главное, приезжай. Туда ведь и твой театр собирается?
— Собирается. как денежек наскребу!
— Неужто Савва Морозов стал паршивые рублишки считать?
— Приходится, Максимыч. Со всех сторон — дай, дай, дай! А я ведь не единоличный хозяин. Я просто. платный служащий у матушки. Основные?то капиталы у нее. Соображай!
— Как не сообразить! Но для театра?то все?таки найди.
— Найду, не беспокойся. А пока. заткни мне уши каким?нибудь ружейным пыжом!
Ружья висели на стене, но ведь под горячую руку они и стрелять, чего доброго, начнут.
Нет, просто натянул на голову плед, хотя и без того было жарко. Надо раннее утро как?то скоротать. По делам скакать что?то не хотелось.
Но разве тут заснешь? Внизу продолжалось неурочное бешенство. Барон Рейнбот, не имевший никакого голоса, тянул бесконечный романс:
Не искушай меня без нужды!..
Савва, дремавший под пледом прямо в сюртуке, вскочил и ошалело сбежал по лестнице.
Он даже не заметил, что среди гостей присутствует и великая княгиня Елизавета Федоровна. Прямо к Рейнботу:
— Спать! Порядочные люди не дерут глотку в чужих гостиных!
У Зинаиды Григорьевны от возмущения отвисла челюсть, она не могла ничего сказать, только:
— Что же это такое. Что же?..
Барон Рейнбот уже досказал:
— Плебейское хамство! Дуэль?.. Да разве я с каким?то купчиком буду стреляться?
— Зато купчик — будет! — выхватил Савва из внутреннего кармана браунинг. — Как распоследнего маразматика!..
На руке у него повис сбежавший следом Горький. Рука у нижегородца была тяжелая, костистая. Он почти силком уволок его наверх.
— Ну, Тимофеич! Жди беды. Он ведь все?таки генерал свиты.
— Генерал юбки! Ненавижу.
— Ну-у. Не скатились ли мы до ревности?
— Какая ревность, Максимыч? Все давно истлело, как гнилое полешко.
— Так брось его в камин. мысленно, мысленно только!
— Слишком много вони будет. Все равно они с великим князем добром не кончат.
Он почувствовал, что увязает в словах и недомолвках.
— Э, не будем об этом! Судьбы пишутся на небесах.
— Заграничных?
— Может, и заграничных, — вспомнил он совсем нешуточную угрозу Бориса Савинкова. — Только не пером этого трусливого адвокашки.
Горький покачал головой и нервно заокал:
— Опекаешь Красина, Баумана, даже малознакомого тебе Бабушкина, а ведь они из самого ближайшего окружения Ленина! Как все это совместить?
— Не знаю. Отстань!
Они еще посидели перед камином, хотя было уже позднее утро, и несколько раз прибегала снизу горничная:
— Савва Тимофеевич, у Зинаиды Григорьевны истерика!
— Отстань! — Ина нее прикрикнул. — У баб всегда истерики.
Кажется, нижегородец не одобрил его душевной суматохи.
— На посошок, да я уеду в Питер. Не то мы натворим тут с тобой делов.
Никогда они так сухо и неприкаянно не расставались.
Глава 3. Кровавый январь
Новый, 1905–й год Савва Тимофеевич Морозов встречал в Петербурге. Так уж получилось, что ему делать в Москве, дай в Орехове, было вроде как нечего. Поставить на голосование его председательство в правлении Никольских мануфактур матушка Мария Федоровна пока не решилась — пока, до какого?то своего тайного срока, — ной воли ему уже не было. Молчаливо было условлено, что фабриками управляют сами директора, а директор-исполнитель всего правления… он как бы хозяин только своего кабинета. Хочешь, кури беспрерывно, хочешь, газетки почитывай, даже и запретную «Искру». Все, что надо, власти обеих губерний, и Московской, и Владимирской, знали досконально. Досье и без того вспухло, как чирьяк.
Конечно, стычка с бароном Рейнботом могла стоить бы ему головы, но дело происходило все?таки в
