загадочно добавила: — Даже то, что некая Татьяна, на балу у императора избранная собирать пожертвования для манчжурских раненых, выхватит из?под корсажа кинжал и вонзит его в грудь Николашке, сыплющему на блюдо золотишко. Так мы решили!
От этих слов Савва Морозов заленедел. Ему уже не захотелось грызть лягавшую копытцами овечку.
Отнюдь не овечьим голосом она прикрикнула:
— Ну?!
Все?таки дочь вице-губернатора. Не с князя ли Сергея пример брала?
Как можно было ослушаться!
Пройдет не так уж много времени, с год всего, как это все и сбудется. Почти.
И званый бал в Зимнем дворце, и сборы пожертвований в пользу покалеченных манчжурских воинов, и сборщицей пожертвований, по указанию Николая, который тайком ухлестывал за петербургско-якутской белокурой бестией, будет назначена именно Татьяна Леонтьева, и смертельный кинжал уже засунут за корсет. Только сам?то император Николай, по какому?то внутреннему внушению, на свой бал не явился.
Сдав золотой поднос алчно набежавшим чиновникам, белокурая бестия выбежала на променад- площадку и метнула кинжал в пролет лестницы — мундир охранного жандарма пришпилило к дубовым перилам. Ее гнев списали на необузданный характер. Посмеялись, и только.
Но в Париже, куда она укатила за своим другом Борисом, Татьяна Леонтьева застрелила прилюдно, прямо в кафе, одного подозрительного провокатора. который оказался просто серьезным парижским обывателем.
Зрение подвело, что ли? Или лишняя рюмка коньяку?
Как бы там ни было, быстрые дни свои она кончила в парижской тюрьме. От бешеной, скоротечной чахотки.
Впрочем, Савва Тимофеевич Морозов никогда этого уже не узнает — встретит дурную весть на Рогожском кладбище. Однако ж не будем забегать вперед. Всему свое время.
Предсказание о судьбе великого князя Сергея все?таки сбылось!
И оскорбленный мануфактур-советник сможет по-купечески лично убедиться, что его денежки не пропали даром.
Всему свое время.
Глава 2. Белое бешенство
Противоречивые чувства овладевали Саввой Тимофеевичем после свидания с великим князем.
С одной стороны, вроде бы и лестно: щелкнул по носу августейшего дядю. С другой — неприятно повышенное внимание к нему. Оскорблял откровенный цинизм, с которым губернатор предложил ему сотрудничать с охранкой — составлять списки ненадежных рабочих и выдавать их полиции. В первую?то очередь — Севастею Иванову, которая хотя и была убрана в Ваулово, но недалеко же. Ходки за один день туда и обратно шастали. И чувствовалось: неспроста. Полиция все чаше выковыривала разные газетенки, вроде небезызвестной «Искры», — кто?то же раздувал из нее костерок. Да кто — все та же Севастея!
Когда ему все это порядочно надоело, он верхом, налегке, прискакал в Ваулово.
— Севастея Ивановна, — уважительно, но сурово предостерег ее, — ты на горячих углях пляшешь.
— Савва Тимофеевич, хозяин, взгляни на меня: какая я плясунья? Баба старая, седая уж.
Он, конечно, взглянул и ужаснулся: что жизнь делает с человеком! С женщиной, то бишь. Сорока ведь нет, а верно: старуха. Только в припудренных белью глазах прежний бешеный огонь. Без мужской, что ли, угасшей ласки?
Но насмешка была неуместна. Ясно, что все брожение от нее и идет — старые дрожжи, закваски 1885 года. Двадцать лет минуло, а ведь не скисли, нет.
— Севастея, — уже до просьбы опустился, — ты подумай обо мне, хозяине. Родичи спят и видят, как бы спихнуть меня и на мое место усадить кого?нибудь другого. Ты этого хочешь?
— Н-нет, Савва. Тимофеевич. — от волнения чуть отчество не упустила.
Он смущенно вскочил на коня.
— Все, что от меня зависит, — сделаю, Савва Тимофеевич! — уже вслед прокричала она.
И верно: какое?то время ни газетенок, ни бумажек не было.
Но тут от нее же заявился человек с запиской: «Умоляю, приютите этого скитальца».
Молодой, белокурый, красивый. В любовники к ней явно не годился. Да и какие теперь любовники. У старухи? Значит, опять же — свой?
— Да, — понял гость колебания хозяина. — Да, Савва Тимофеевич, меня разыскивает полиция. На ваших фабриках я ищу убежища. Вы пользуетесь уважением — не хочу от вас скрывать. Вправе выгнать меня и даже сдать.
— Одна княжья башка мне это уже предлагала. Дурак! Я сыском не занимаюсь. Что ты умеешь делать?
— Если честно — только стрелять.
— Хорошее дельце! Можно бы в охранники ко мне, грешному, да ведь сразу же застукают. Да и не держу охранников. кроме этого, — бесясь на свою откровенность, приподнял из внутреннего кармана неизменный браунинг.
— Хорошая охрана. Уважаю, — улыбнулся человек, не знавший, видимо, ничего, кроме таки вот штучек.
Но хозяину, Савве Тимофеевичу Морозову, было не до смеха. Только что избавился от инженера Красина, который опять сбежал за границу, — так на тебе, стрелок! Не просьба Севастеи Ивановой удерживала, чтобы выгнать стрелка, — сквозь его открытое, породистое лицо проступала какая?то родовая порядочность.
— Имя не секрет?
— Для вас, Савва Тимофеевич, нет секрета. Николай Бауман.
— Немец?
— Да так, в русскую квашню попало немного иноземных дрожжей.
— Я познакомлю тебя еще с одним русским немцем. Тоже Николаем. Завтра в Москву. Сегодня переночуй где?нибудь. К себе не приглашаю, не обессудь.
Смешно и грустно: ехали они в разных вагонах. И опять же, прямо с вокзала, не заходя домой, — к племяннику.
Тот, исповедуя свой рабочий социализм, переехал из отцовского шикарного особняка в доходный дом Плевако. Да, адвокат, адвокат, а денежки?то нужны, зарабатывал на беспризорных. В наемной квартире богатей — хозяин телефон установил, вот вся и роскошь. Поздоровавшись с племянницей Екатериной Павловной, дядюшка позвонил на фабрику:
— Николаша, я приду сейчас к тебе в подвал с одним хорошим знакомым?
— Хорошо, дядюшка, — без лишних слов, да, видимо, и из осторожности, односложно согласился Николаша.
Когда они черным входом спустились в подвал, там уже был зажжен свет. Племянник стоял с маузером в руке и целился в мишень. изображенного жандарма!
— Славно, — восхитился Бауман, видевший такую открытость впервые.
— Обычное дело на досуге, — подал племянник руку. — Николай Шмит.
— Николай тоже, — крепко пожал руку Бауман. — Выходит, мы оба Николаи, и оба — немцы?
— Да как сказать.
— Ничего и не надо говорить, — остановил эти церемонии дядюшка. — Вы тут знакомьтесь, аяк матушке поехал. На рысаках, разумеется. Мария Федоровна не любит наши нищие променады.
Насмешка предназначалась явно для племянника, но тот стерпел. С дядюшкой не поспоришь.
Матушка Мария Федоровна была на молитве. Пришлось с ее монашками время коротать. Все старые
