крысы, заседелые. Тех, кто был помоложе, матушка по чьему?то навету выпроводила за порог. Скукотища. Не прежние времена, когда на задворках, в дареной мастерской, бузотерил Левитан. Да и братец Сергей — к матушке только на поклоны является; и прежде?то был тюфтя-тюфтей, а теперь какие с ним разговоры, если и объявится?
Право, от скуки даже матушке обрадовался. Почти искренне припал к руке:
— Рад видеть вас в здравии, матушка!
— Так уж и рад? — И после молитвы не подобрела она. — Что у тебя на фабриках деется?
— А что, матушка? — понял он, что душеспасительного разговора не получится.
— Газетки, бумажонки, какие?то листовки! Днесь звонил мне владимирский губернатор, жалился: вот-вот бунт у тебя грянет! А ты в Москве с артисточками забавляешься?
— Какие артисточки, матушка? — потешно ужаснулся он, вспомнив Татьяну Леонтьеву.
— Кобенистые, какие же еще!
Шептать?то матушке шептали на ухо, да и сами мало что знали. Он примирительно надумал:
— Но коль ваша, матушка, правда, я сейчас же еду в Орехово. Кто его знает! Сорок тысяч рабочих.
— Фабра! Она такая. Поезжай, коль не шутишь.
— Какие шутки, матушка! Под вашу молитву и еду на вокзал.
Она не поскупилась, несколько раз двуперстно перекрестила его.
По дороге, в роскошном персональном купе, его одолевали невеселые думы. Даже добрая закуска в рот не шла. Мало родичи, так, видать, и владимирские жандармы под рукой полковника Буркова славное дельце сварганили.
Он уже давненько начал подстраховываться: ничего лишнего в кабинете не держал, даже письма слишком болтливого Алешки Пешкова. У кого?то были же запасные ключи? Может, даже и у этого пропойцы, капитана Устинова? Хорош, когда пьет за хозяйский счет, а как протрезвеет без опохмелки.? Кое?кто по мелочам пропадает, но и листок «Искры», залетевший как?то в кабинет, — не ветром ли душеспасительницы Севастеи? — ведь тоже внезапно исчез. Может, уже во владимирском досье полковника Буркова? Наверняка и среди конторских служащих есть завербованные шпики.
Нашли революцьонера!
Бездельников он и среди рабочих не терпел. Третьего дня, и будучи в Москве, телефонировал: двоих пьянчуг немедленно под расчет! Нечем заняться? У него в городке, стараниями Севастеи Ивановой, приличная читальня с библиотекой и «Трактир трезвости» с разложенными на столе газетами и журналами. И больница, и школа. И матушкина богадельня, о которой она так печется. Ладно, пускай старушки замаливают грехи Морозовых, не помешает. За три?то поколения — не накопить грехов?
Но не бездельников же и убогих старушек ищут? Кроме ткачей, прядильщиц, красильщиков, отделочников и прочего фабричного люда, вокруг таких огромных фабрик немало и разных захожих- прохожих осело. Сбыл с рук Красина, Баумана вот, но ведь шастает из соседнего Покрова еще какой?то Бабушкин — сукин сын! Этот — не Бауман, в конспирацию играет, а на роже самая отъявленная революция написана. Тоже — возьми пойми себя, Савву Морозова! Откровенных лихих людей он любил, но скрытность не терпел. Какое ему дело до партийных склок? Слава богу, и он знал про разных «большевиков» и «меньшевиков». Морочат православным головы, чтобы денежки из них выколачивать!
Бабушкин, кажется, из гордых большевиков, а тоже за подачкой приходил. Он бабушкину сыну кукиш показал. Одно дело — Борис Савинков, каждый день рискующий своей шкурой, и другое — все эти искровские писаки, во главе с каким?то жирующим за границей Лениным. Стрелять?то хоть этот Енин- Ленин умеет?
Ему, хозяину огромных фабрик, некогда в партийных дрязгах разбираться. Конечно, московская полиция. Конечно, полиция владимирская. Но хуже?то всего — и матушка родимая свой личный сыск держит. За родовую мошну опасается! А чего опасаться? Основные?то капиталы еще Тимофеем Саввичем на ее имя записаны. Тогда в этом сын не хотел перечить отцу, но теперь?то ясно: у кого капиталы, у того и власть. А он? Вроде бы глава всех морозовских фабрик, но может ли матушкиным родственникам — соглядатаям противостоять?
Не в лучшем настроении влетел в кабинет одного из родичей — директора красильной фабрики Сергея Александровича Назарова.
— Почему задерживаются выборы фабричных старост?
Назаров нехотя ответствовал:
— Да эти выборы и вообще?то незнамо зачем проводить. Так, по-моему.
— А по-моему — знамо! Есть закон от третьего июля 1903 года. Что, законы для нас не писаны?
— Да кто писал?то? Пустобрехи!
Назаров, как и Николай Шмит, приходился ему двоюродным племянником, а вел себя как истый хам. Самое доверенное лицо родительницы. Разговаривать с ним, пожалуй, потруднее, чем с великим князем. Ибо князь?то в Москве, к морозовским капиталам все- таки доступа не имеет, а этот — полноправный пайщик, ежедневно по телефону докладывает: так и так, благодетельница Мария Федоровна, так да таконьки наши делишки.
Директор-распорядитель грохнул кулаком по столу — и хорошо еще, что за шиворот не выкинул из насиженного кабинета. Как выкинешь, если этот ублюдочный племянничек — член правления, сидит всегда обочь Марии Федоровны? Спит и видит, что за наушничество «благодетельница» посадит его на место Саввы. А что? Запросто. Как скажет — так все и проголосуют. Ради того, чтобы стать директором- распорядителем всех Никольских мануфактур, можно и еще пониже согнуться.
Ведь проголосуют пайщики, ей-богу, проголосуют, если благодетельница даст знак!
Пока не знаки, а намеки предупреждающие.
И от родительницы, и от полиции.
Аресты — дело обычное в фабричных поселках. Но тут уж слишком ретиво. Не спрашивая и хозяина. Пожалуй, назло ему.
Так уж случилось, что Морозов, что называется, глаз положил на хорошую, работящую семью Барышниковых. Как и всегда — он любил дельных, трезвых людей. Именно ими и держались Никольские фабрики. Рабочие должны знать: доброе дело не пройдет мимо глаз хозяина. И так было всегда. Брак был редкостью, пожары и прочие напасти миновали. К каждому надсмотрщика не приставишь, да и надсмотрщики?то — кто? Те же окрестные крестьяне, выбившиеся в люди. Иногда та же пьянь перекатная, научившаяся скрывать свое мурло. Морозов им мало доверял, на сознательность работного люда полагался. И когда начались аресты — словно по наущению московского губернатора, — они захватили именно лучших рабочих. Как и предсказывал Морозов в своем колючем разговоре с великим князем.
Архип Иванович Барышников — ткач потомственный, отец его еще деда знал. Даже в старости он забегал поперед Севастеи-контролерши, впиваясь занозой всякому рвачу- ткачу. Для таких людей хозяин не скупился на премиальные. Зависть? Наущение? Именно к нему и заявились жандарм с обыском. Некоторая причина была: старик Барышников участвовал еще в стачке 1885 года, сын Алексей пробыл три года в Сибири. А того остолопы не взяли в расчет, что Алексей прекрасно работает, да и младший, Володька, с успехом окончил заводскую, «морозовскую», школу и в пятнадцатилетнем возрасте самим директором был определен в конторщики. Попробуй укради из рук такого рьяного грамотея! Бельмо на глазу у разных назаровских прихлебателей. Обыск? Он ведь с грязью смешивал таких людей. Старик в слезах, Алексей с угрюмой обиженностью, Володька с мольбой:
— Хозяин, Савва Тимофеевич! Отпустите всех нас на какую ни есть другую фабрику!
Он по привычке грохнул кулаком и самолично ринулся в участок к капитану Устинову:
— Я давал разрешение на обыск?
Штабс-капитан Устинов, к удивлению, был трезв и преисполнен значительности своего положения.
— Господин директор-распорядитель, я подчиняюсь обер-полицеймейстеру. Ему только!
Так с Морозовым эта пьяная морда никогда не разговаривала. Чтобы своим хозяйским буйством не наделать беды, он всю семью отправил с запиской к конкуренту московскому, Прохорову. Там, разумеется, с ехидным удовольствием взяли таких работников.
Но это через несколько дней. А пока Алексей, недавно выбранный цеховым старостой, вместе со
