От существования к существующему

Различие между вниманием, направленным на объекты — неважно, внутренние или внешние, — и бдительностью, тонущей в шорохе неизбежного бытия, заходит дальше. Я унесено фатальностью бытия. Нет больше ни снаружи, ни внутри. Бдительность полностью лишена объектов. Это не равнозначно тому, что она является опытом небытия; но она гак же анонимна, как сама ночь. Внимание предполагает направляющую его свободу Я; бдительность бессонницы, держащая наши глаза открытыми, лишена субъекта. Это именно возвращение присутствия в пустоту, оставленную отсутствием — возвращение не чего-то, но присутствия; это пробуждение наличия в лоне отрицания. Это несгибаемость бытия, никогда не прекращающего труд бытия; это сама его бессонница. Сознание мыслящего субъекта — с возможностью его потери, сна и бессознательного — как раз и есть прерывание бессонницы анонимного бытия, возможность «приостановить», перестать служить щитом, укрыться в себе, уйдя из бытия; провести, подобно Пенелопе, ночь для себя, чтобы распустить вязание, за которым, бодрствуя, следила днем. il у а — игра бытия — не играется в забвении, не вклинивается в сон, подобно мечте. Само его событие состоит в невозможности — противоположной возможностям — сна, расслабления, дремоты, отсутствия. Такое возвращение присутствия в отсутствие не происходит в определенные моменты, подобно приливу и отливу. il у а недостает ритма, как кишащим точкам темноты — перспективы. Для того, чтобы мгновение могло вторгнуться в бытие, чтобы прекратилась бессонница, подобная самой вечности бытия, необходима позиция субъекта.

Таким образом, мы вводим в безличное событие il у а не понятие сознания, но бодрствование, в котором сознание участвует, утверждаясь в качестве такового именно в силу одного лишь участия в нем. Сознание — часть бодрствования, то есть сознание уже прорвало бодрствование. Сознание как раз и является убежищем от бытия, которого, обезличиваясь, мы достигаем в бессоннице; это бытие не теряется, не обманывается, не забывается — рискнем сказать, что оно полностью протрезвилось.

Бодрствование анонимно. Нет моего бодрствования в ночи, в бессоннице; бодрствует сама ночь. Оно бодрствует. В этом анонимном бодрствовании я полностью на виду у бытия, все наполняющие мою бессонницу мысли ни к чему не привязаны. У них нет опоры. Если угодно, я являюсь скорее объектом, чем субъектом анонимной мысли. Конечно, Я, по крайней мере, узнаю на опыте, что значит быть объектом, Я все еще осознаю такое анонимное бодрствование; но осознаю в движении, уже выводящем Я из анонимности, когда пограничная ситуация безличного бодрствования отражается в отливе покидающего ее сознания.

Утверждение анонимного бодрствования выходит за рамки феномена. уже предполагающего Я, и, следовательно, не поддается дескриптивной феноменологии. Описание здесь пользуется терминами, чью содержательность как раз и стремится преодолеть; оно выводит на сцену персонажи, тогда как il у а — это их рассеивание. Это признак метода, приглашающего мысль по ту сторону интуиции.

Мы можем более или менее приблизиться к этой пограничной ситуации. В некоторых проявлениях бреда, парадоксах безумия можно подметить то безличное «сознание», в котором тонет бессонница. Фатальность л их странных состояний, о которых невозможно рассказать, связана с тем, что они случаются даже не со мной как их субъектом. Их тиски уже разжимаются, несмотря на длящиеся боль и неудобство, в то мгновение, когда я в силах подумать, что эти состояния возникают именно у меня, когда я усматриваю их субъект. Безличность — полная противоположность бессознательности: она связана с отсутствием хозяина, с бытием как ничьим бытием.

Итак, бессонница приводит нас к ситуации, в которой разрыв с категорией существительного является не просто исчезновением любого объекта, но угасанием субъекта.

Тогда в чем же состоит пришествие субъекта?

2. Позиция

а) Сознание и бессознательное

Казалось бы, сознание судит об Ну а благодаря возможности забывать о нем и прерывать его — возможности спать. Это способ быть, но берущее на себя бытие сознание — воплощенная нерешительность быть. Тем самым оно обретает измерение отступления. Когда библейский Иона, герой невозможного бегства, взывающий к небытию и смерти, констатирует посреди разбушевавшихся стихий неудачу своего бегства и обреченность собственной миссии, он спускается в трюм корабля и засыпает.

Парадокс состоит в определении сознания через бессознательное. Они не смешиваются. Но событие сознания не соотносится с бессознательным лишь как с собственной противоположностью. Противоположность сознания бессознательному состоит не в оппозиции, но в соседстве, коммуникации со своей противоположностью: даже в собственном порыве сознание устает и прерывается, оборачивается против себя. В самой своей интенциональности сознание описывается как выход в подспудную глубину, подобный той способности, которую поэт Ворж у Жюля Ромена назвал способностью «смыться изнутри». Его нельзя припереть к стене.

Отход сознания к бессознательному или выход сознания из глубины бессознательного не происходит в два этапа. В самой деятельности мысли жужжит задняя мысль. Это — подмигивание, состоящее из взгляда и не-взгляда. Как мы показали, настоящее в составляющем его усилии находится за настоящим. Оно догоняет себя в отставании от себя самого или отступает, резко поворачивает назад к простоте своего хода.

С другой стороны, бессознательное, таящее в себе сознание, в свою очередь, не является намерением, продлевающим самое откровенность намерения, направленного на мир, вводя ее в более широкую систему целей — словно темный мир, во всех отношениях тождественный миру светлому. сохраняется в памяти под покровом ночи. Задние мысли не выдвигаются в один ряд с мышлением, где ждут своего продвижения. Способ, посредством которого сознание соотносится с бессознательным, — не очередное намерение. Он заключается в обмороке как раз н момент сияния сознания. Он характеризует само продуцирование света как мерцания.

б) Здесь

Мышление, которое идеализм приучил нас помещать вне пространства, находится — сущностно, а не из-за падения или деградации — здесь. Тело, исключенное картезианским сомнением, это тело-объект. Cogito ведет не к безличной позиции: «имеется мышление», но к первому лицу настоящего времени: «Я — вещь, которая мыслит». Слово вещь здесь замечательно точно. Наиболее глубокий урок картезианского cogito состоит как раз в открытии мысли как субстанции, то есть чего-то возникающего. У мышления есть исходная точка. Речь идет не только об осознании локализации, но и о локализации сознания, которая, в свою очередь, не рассасывается в сознании, знании. Речь идет о том, что обусловливает знание — о позиции. Знание о знания тоже находится здесь, оно некоторым образом выходит из материальной плотности, выпуклости, головы. Мышление, мгновенно растекающееся в мире, сохраняет способность собираться здесь, от которого оно неотделимо. Сознание как раз и заключается в том, что безличное непрерывное утверждение «вечных истин» может просто превратиться в мышление; то есть может, несмотря на свою бессонную вечность, начаться и закончиться в голове, вспыхнуть или погаснуть, убежать от себя: голова склоняется на плечо — засыпаешь.

Возможность спать дается самим функционированием мышления. Она не является сначала мышлением, а затем здесь; она здесь в качестве мышления, под защитой вечности и всеобщности.