От существования к существующему

ужасное. Он уже несет в себе собственный призрак, возвещает свое возвращение. Привидение, призрак представляют собой саму стихию ужаса.

Ночь придает призрачный вид еще наполняющим ее объектам. «Час преступления», «Час порока»: преступление и порок также несут на себе отметину сверхъестественной реальности. Сами злоумышленники тревожат, как привидения. Такое возвращение присутствия в отрицание, невозможность избежать анонимного нетленного существования составляют глубинную суть шекспировского трагизма. Рок античной трагедии становится фатальностью неотпускающего бытия.

Тени, привидения, ведьмы — не только дань Шекспира своему времени или остаток отработанных материалов; они позволяют постоянно передвигаться по той границе бытия и ничто, где бытие проникает в ничто как «пузыри земли» (the Earth hath bubbles). Гамлет отступает перед «не быть», потому что предчувствует возвращение бытия («Скончаться. Сном забыться. Уснуть... и видеть сны»[22]). Появление тени Банко в «Макбете» также является решающим опытом «безысходности» существования, его призрачного возвращения сквозь трещины, в которые его загнали. «Когда у жертвы череп размозжен, кончался человек, и все кончалось. Теперь... они встают из гроба, чтобы согнать нас с места за столом. Что пострашней, чем ужасы убийства»[23] . «И кончено» невозможно. Ужас не связан с опасностью. «Я отважусь на все. что может человек. Явись медведем русским... чем-нибудь другим, и я не дрогну... Ступай отсюда, скройся, мертвый призрак!»[24]. Макбета ужасает тень бытия: бытия, вырисовывающегося в ничто.

Итак, ужас ночи как опыта Ну а не открывает нам угрозы смерти или хотя бы боли. Эго основной момент всего нашего анализа. Чистое небытие хайдеггеровского страха не составляет il y a. Ужас бытия, противопоставленный страху небытия; страх быть, а вовсе не страх перед бытием: быть во власти, быть отданным чему-то. не являющемуся «чем-то». Когда первый луч солнца рассеивает ночь, ужас ночи уже неопределим. «Что-то» представляется «ничем».

Ужас приводит в исполнение приговор к вечной реальности, «безвыходности» существования.

И синий на меня взирает небосвод.

Откуда предкам вам божественным видна я!

Где спрятаться?.. Пусть твердь раскроется земная!..

Да, да — бежать в Аид! Лишь там укроюсь я...

Но что я? Мой отец — ведь он там судия! [25]

Федра обнаруживает невозможность смерти, вечную ответственность за свое бытие в заполненном мире, где. в силу нерасторжимого договора, ее существование полностью утрачивает частный характер.

Таким образом, мы противопоставляем ужас ночи, «молчание и ужас потемок» хайдеггеровскому страху, страх быть — страху небытия. Тогда как страх у Хайдеггера, осуществляющий «бытие к смерти», некоторым образом схвачен и понят, ужас «безысходной» ночи «без ответа» — это беспощадное существование. «Завтра, увы! придется снова жить». Завтра, содержащееся в бесконечности сегодня. Ужас бессмертия, вечность драмы существования, необходимость навсегда взять на себя ее бремя { «Фома темным» Мориса Бланшо открывается описанием il у а (см., в частности, главу II. стр. 13-16). Здесь замечательно сказано о присутствии отсутствии, ночи, растворении субъекта в ночи, ужасе перед бытием, возвращении бытии и лоно всех негативных движении, реальности ирреального.}

Когда в последней главе «Творческой эволюции» Бергсон показывает, что идея небытия соответствует понятию «вычеркнутого бытия», он, кажется, предполагает ситуацию, аналогичную той, что ведет нас к понятию безличного наличия.

Отрицание, имеющее, по Бергсону, позитивный смысл в качестве умственного движения, отбрасывающего одно бытие, чтобы мыслить другое, не имело бы смысла, будучи применено к бытию в его полноте. Отрицание полноты бытия означает для сознания погружение в своего рода тьму, где оно, по крайней мере, сохраняет себя как функционирование, осознание этой темноты. Таким образом, полное отрицание невозможно, мыслить небытие — это иллюзия. Но бергсоновская критика небытия обосновывает лишь необходимость сущего, «чего-то», что существует. В своей критике Бергсон обращается к бытию как «сущему» и приходит затем к остаточному сущему. Темнота, в которую погружается сознание, погасившее всякий свет бытия, понята также как содержание. Тот факт, что это содержание получено в результате отрицания всякого содержания. не рассматривается. Но в этом и состоит вся оригинальность ситуации. Темнота как присутствие отсутствия не является просто присутствующим содержанием. Речь идет не о «чем-то», что остается, но о самой атмосфере присутствия, которая, конечно, может впоследствии предстать как содержание, но изначально является безличным, не-существительным событием ночи и il у а. Это нечто вроде густоты пустоты, шепота молчания. Нет ничего, но есть бытие как силовое поле. Темнота и есть игра существования, которая происходила бы, даже если бы ничего не было. Именно для выражения этой парадоксальной ситуации мы вводим термин «il у а». Мы хотим привлечь внимание к такому бытию-густоте, атмосфере, полю — оно не идентифицируется с объектом, наделенным густотой или подхваченным дуновением существования, либо расположенным в силовом поле: к экзистенциальной густоте самой пустоты, пустоты любого бытия, или пустоты пустоты, несмотря на степень отрицания самого отрицания. Отрицание не приводит к бытию как структуре и организации объектов; то, что утверждается и навязывается воображаемой нами экстремальной ситуацией — к чему нас приближают ночь и трагическое — это бытие как безличное поле, поле без владельца и хозяина, где отрицание, уничтожение и небытие — такие же события, как утверждение, созидание и существование, но события безличные. Присутствие отсутствия, Ну а, выше противоречия: оно овладевает и повелевает противоречащим. В этом смысле у бытия нет двери, из которой можно выйти.

В современной философии идея смерти и страха смерти могла быть противопоставлена бергсоновской критике небытия. «Реализовать» мысль о небытии значит не увидеть небытие, но умереть. В качестве смерти и отношения к смерти отрицание бытия — нечто отличное от невозмутимой мысли. Но и здесь небытие мыслится независимо от Ну а, недооценивается универсальность Ну а диалектический характер присутствия отсутствия остается незамеченным. Исходят из бытия, являющегося содержанием, ограниченным небытием. Небытие все еще рассматривается как конец и предел бытия, как наступающий на него со всех сторон океан. Следует как раз задаться вопросом, не является ли «небытие», немыслимое как предел или отрицание бытия, возможным в качестве интервала или остановки; не является ли сознание с его способностью сна, остановки, epoche местом этого небытия-интервала.

Ипостась

1. Бессонница

Невозможность прорвать поглощающий, неизбежный анонимный шелест существования проявляется, в частности, в те моменты, когда сон не идет на наши призывы. Бодрствуешь, когда не за чем больше следить, несмотря на отсутствие всяких причин для бодрствования. Подавляет голый факт присутствия: привязан к бытию, приходится быть. Освобождаешься от любого объекта, содержания, но есть присутствие. Встающее за небытием присутствие — не существо, не функционирование сознания на холостом ходу, но универсальный факт безличного наличия, объемлющий и вещи, и сознание.