От существования к существующему

наличии причины то, что начинается, должно осуществить событие начала в мгновении, в плане, выявляющем ценность принципа непротиворечивости (А в один и тот же момент не есть не-А), однако непригодном для конституирования этого принципа. Мгновение творения содержит в себе, вне тайны творения a parte creatoris [29]. всю тайну времени сотворенного.

Движение прихода к себе ниоткуда не смешивается с преодолением временного интервала. Оно происходит в то самое мгновение, когда что-то, если можно так сказать, предшествует мгновению. Сущность мгновения, его воплощение состоят в преодолении этой внутренней дистанции.

Длительность не влияет на осуществляемый мгновением контакт с бытием. Не следует принимать длительность за меру существования и оспаривать у настоящего полноту его соприкосновения с бытием под тем предлогом, что мгновение лишено длительности и что в его контакте с бытием уже проглядывает безразличие. Мимолетность мгновения составляет самое его присутствие; оно обусловливает полноту контакта с бытием, вовсе не являющуюся привычкой, не наследуемую из прошлого — это именно настоящее. Абсолют настоящего — не отрицание разрушения, производимого временем, не утверждение длительного.

е) Настоящее и Я

Таким образом, абсолют нельзя описать в терминах суверенности и блаженной свободы, характеризующих это понятие в традиционной философии. Абсолют связи между существующим и существованием в мгновении состоит одновременно из господства существующего над существованием и давления существования на существующее.

Ничто не может уничтожить той вписанности в существование, которая связывает настоящее. Чаша существования испита до дна, исчерпана; на завтра ничего не оставлено. Вся острота настоящего связана с его безоговорочной и в каком-то смысле безутешной вовлеченностью в бытие. Больше нечего осуществлять. Уже не нужно преодолевать дистанцию. Мгновение исчезнет, но это просто означает, что оно не длится. Абсолют ангажированности становится возможным благодаря обессиливанию настоящего. Связь с бытием в настоящем происходит не в плане длительности, ведущей от одного мгновения к другому. В настоящем, рассмотренном в качестве такового, нет ничего, кроме исключительной связи с бытием — ничего, что остается на потом. Это предел. И в этом смысле — остановка. Основное в мгновении — его станс. Но такая остановка таит в себе событие.

Мимолетность настоящего не разрушает определенность и актуальную бесконечность осуществления бытия, составляющего самое сущность настоящего. Мимолетность обусловливает его: благодаря ему бытие никогда не наследуется, но всегда завоевывается в упорной борьбе. Оно не могло бы отменить абсолюта настоящего. Не то. чтобы размышление о пройденной длительности и абстрактное суждение — прошлое неприкосновенно — раскрывали абсолют того, что было настоящим. Абсолют настоящего — в самом присутствии настоящего, он создает видимость бытия в прошлом и бросает вызов будущему, неспособному свести его к небытию. Контакт с настоящим не позволяет такому небытию стать равным небытию, которое ему предшествовало: постоянная угроза смерти не останавливает «фарс жизни», но является его частью. Если смерть — небытие, то это не просто небытие. Оно сохраняет реальность проигранной партии. «Никогда больше» — never more [30] — летает подобно ворону в мрачной ночи, подобно реальности в небытии. Недостаточность такой мимолетности проявляется в сопровождающем ее сожалении. Меланхолия вечно преходящих вещей, парадоксально связанная с тем, что является в мгновении высшей гарантией свободы его происхождения, вписывая его рассеивание в идеальный реестр проигранных партий (в «Экклезиасте»), свидетельствует, что настоящее содержит в себе узел, не развязывающийся посредством обморока; неизбежно возвращаясь к себе, настоящее не может исчезнуть.

Настоящее подчинено бытию. Оно порабощено им. Я неизбежно возвращается к себе; Я может забыться во сне, но придется проснуться. Напряженность и усталость начала покрыты холодным потом неотвратимости существования. Взятое на себя бытие — обуза. Тем самым постигается у самого своего истока то, что называют трагизмом бытия. Это не просто воплощение ждущих нас несчастий и разочарований, случающихся в ходе существования из-за его конечности. Напротив, это бесконечность существования, поглощаемая мгновением, та обреченность, в которой свобода застывает как в зимнем пейзаже, где окоченевшие существа находятся в плену у самих себя. Быть может, время, вовсе не составляющее трагическое, даст избавление.

Присутствие настоящего связано с его неотвратимостью, постоянным возвращением присутствия к самому себе, невозможностью избавления. Это значит не определять настоящее через настоящее, но усмотреть в настоящем его связь с самим собой. Оно соотносится лишь с собой; но эта соотнесенность, которая должна была бы ослепить свободой, заточает его в тождественности. Настоящее, свободное по отношению к прошлому, но в плену у себя самого, дышит значительностью бытия, в которое вовлекается. Значительность в лоне настоящего, несмотря на его разрыв с прошлым. Давящая на настоящее обреченность не тяготит его подобно наследственности, не навязывается из-за того, что настоящее родилось, не выбрав своего рождения. Настоящее — чистое начало. Но в контакте посвящения оно моментально обретает зрелость; оно упорствует в своем осуществлении, укореняется. Оно взвешивает себя. Оно — бытие, а не мечта или игра. Мгновение подобно одышке, прерывистому дыханию, усилию быть. Свобода настоящего обретает границу в ответственности, условием которой является. Наиболее глубинный парадокс понятия свободы заключается в его общей связи с собственным отрицанием. Ответственно лишь свободное существо, то есть уже несвободное. Только существо, способное к началу в настоящем, обременяет себя самим собой. Окончательное, осуществляемое в настоящем, таким образом, не является изначальным по отношению ко времени. Это внутренняя отметина настоящего. Ниже мы укажем на некоторые черты времени, лежащие вне диалектики, которые мы называли настоящим.

Возвращение настоящего к самому себе — утверждение Я, уже прикованного к себе, продублированного собой. Источник трагического — не и борьбе свободы и судьбы, но в превращении свободы в судьбу, в ответственности. Настоящее — событие происхождения — превращается в бытие. Отсюда — сущностная двусмысленность Я: оно есть, но не ассимилируется с объектом. Это пе вещь и не духовный центр, лучащийся фактами сознания, предлагаемыми сознанию нового Я, которое постигло бы их посредством ноною отступления.

Нужно схватить Я не в его объективности, но в двусмысленном превращении события в «бытующее». Событие состоит в первоначальном обладании бытием, в котором Я, тем не менее, фатально и безвозвратно возвращается к себе. Тождественность настоящего, так же как тождественность Я, не предполагает тождественности логического термина. «Настоящее» и «Я» — движение отсылки к себе, составляющее тождество.

Картезианское cogito с его уверенностью в существовании Я основано на абсолютном осуществлении бытия в настоящем. Согласно Декарту, cogito доказывает не необходимое существование мысли, но ее неоспоримое существование. Оно не дает никаких сведений о способе существования мысли. Будучи протяженностью, мысль — сотворенное существование — подвержена риску небытия, если Бог — единственное существо, чья сущность содержит в себе существование, — покинет ее. Очевидность cogito опирается в этом смысле на очевидность божественного существования. Но с чем связана исключительная уверенность cogito? С настоящим.

Уверенность cogito в прошлом не самодостаточна. Чтобы избежать всегда возможных провалов памяти, необходимо обратиться к Богу. Но в то же время личная форма cogito, Я в «Я мыслю», усиливает такую уверенность. Cogito — не размышление о сущности мышления, но тесная связь между Я и его действием, уникальная связь Я с глаголом первого лица. Наконец, это акт сомнения — то есть негативный акт, исключающий любую позицию вне мгновения, являющегося привилегированной ситуацией, в которой непреодолимо осуществляется существование настоящего и Я. «Настоящее», «Я», «мгновение» — моменты уникального события.