заставляет мужчину объявлять всему миру, что уже есть кто-то, о ком он обещал заботиться, и кто сегодня вечером будет ждать его с надеждой на любовь и верность. Женщина носит кольцо с гордостью и радостью, многие даже после развода носят его, просто переодев на левую руку и испытывая при этом сложные чувства. Вот, смотрите, я была замужем — не думайте, что я до тридцати трех так и не… Но теперь я развелась. Я свободна. Но я — порядочная женщина. Меня любили и делали мне предложение, как всем. И дети мои — родились в браке…
— Да-а-а… Открытый перелом… И кто ж тебя так? — спросил врач.
Мы с мамой и Игорькой хором ответили:
— Понимае… — успела сказать я.
— Я! — вскинулась мама.
— Сам, — объяснил Игорек.
Павлик сел на стул около двери и молча сидел там.
— В суд подавать будете? — спросил проницательный врач Игорька.
— Нет, — сказал тот совершенно нормальным голосом, а не загробным голосом виртуального призрака, которым он обычно разговаривал дома.
— Ладно. Нин Лексевна, — врач обратился к медсестре, — давай промывай и того, и этого, — он подошел к Павлику. — Ну а ты что? Тоже сам?
— Тоже, — ответил Павлик и опустил голову.
— Ну ясно. Может, вы сами и лечить себя будете? Подралися, полюбилися… — Он еще раз взглянул на маму, которая обычно выглядела гораздо, лет на десять, моложе своих лет и разница в возрасте с Игорьком была не так заметна, как сейчас. Похоже, доктор не понял степени родства и не стал вдумываться. Он сел за стол.
— Так, давайте записывать… Кто есть кто, когда родился. Когда помереть собирается… По какому адресу живем, а по какому деремся… Мамаш… — он осекся, заметив совершенно несчастный мамин взгляд. — Мадам, — поправился он. — Вы тоже присядьте.
Павлику промыли рану, прилепили повязку на разбитое лицо. Игорьку сделали противостолбнячный укол, под анестезией зашили ногу и поставили гипс. Я забрала справки и заплатила врачу за немецкую анестезию и — просто так. За то, что рядом с врачом, когда он уверенно и точно делает свое замечательное дело, — надежно и хорошо.
Когда мы приехали обратно к маме, Игорек сразу прошел в свою комнату. Я заметила, как мама странно смотрит на него. И не поняла — убьет она его сегодня ночью или пойдет мириться. Павлик тоже попытался уйти к себе, но мама показала ему на кухню:
— Пойди, пожалуйста, поставь чайник.
Павлик затравленно кивнул и взглянул на меня с надеждой. Кажется, он очень боялся продолжения.
Мама вдруг посмотрела на наши вещи, стоявшие посреди прихожей.
— Это что?
— Это… наши вещи.
Она непонимающе смотрела на меня:
— И Варя здесь? Она давно пришла?
— Нет, только что, — ответила я и моргнула Варе, которая молчала, по-моему, уже часа полтора.
— А-а-а… хорошо, — мама опять перевела взгляд на вещи. — Лен, это кому? Ты что-то нам принесла?
Я посмотрела на свою маму. Краска с одного глаза совсем смылась, а на другом устойчивая тушь размазалась вокруг глаза, напоминая театральный синяк. Волосы сбились на одну сторону, бледные губы без помады оказались тонкими и сморщенными. Я уже забыла, какие у мамы губы, она их обычно так сильно красит. Еще когда не было в помине никакой голографической помады, зрительно увеличивающей объем губ, мама умудрялась нарисовать себе пухлые, чувственные губы с влажноватым блеском.
— Мама, можно мы у тебя сегодня переночуем? — спросила я.
Мама ответила не сразу.
— Это очень некстати, Лена. Но можно, конечно.
Я опять увидела взгляд Павлика. Он выглядывал из кухни. Он-то очень обрадовался, что мы останемся.
— В библиотеке тебя устроит?
— Конечно, — ответила я, зная, что в библиотеке — маленький, нераскладывающийся кожаный диван. Тот самый, на котором я пролежала всю ночь, вспоминая слова известных мне молитв, чтобы не чокнуться и в голос не рыдать после пердимонокля с Милкой в Митино.
На диване, действительно, может спать только один ребенок. Да какая разница! Мне было так жалко Варю, еле стоящую на ногах. Я хотела только одного — накормить ее и уложить спать. Но так просто — это не с моей мамой…
Через полчаса мама появилась причесанная, накрашенная, переодетая в длинное шоколадное платье с золотистыми нитями, продернутыми по всей длине. Мама смотрелась великолепно. Понятно, скорей всего, вариант второй — мириться с Игорьком. Вряд ли мы с Варей тут кстати. Особенно если я лягу в огромной, но проходной гостиной, соединяющей все комнаты в квартире…
Варя как раз поела и сидела, засыпая за кухонным столом. Мама зорко оглядела нас. Молча подлила чаю Павлику и села за стол.
— У тебя, надеюсь, ничего не случилось? — спросила мама.
— Нет, — ответила я.
— Хорошо, — кивнула мама. И продолжала молчать.
Я увидела, что Варя совсем закрыла глаза и опустила голову на руки.
— Варюша… — я тихонько подняла ее и повела в комнату.
— А что это за вещи-то, Лена? — спросила мама меня вслед.
— Я завтра заберу их, — ответила я.
Мама закрыла за нами дверь на кухню. Я отвела Варю, положила на диванчик. Жалко, что не успела попросить у мамы белье… Я сняла свой свитер, подоткнула дочке под голову и огляделась в поисках пледа, которым можно было бы прикрыть ей ноги. Конечно, в библиотеке пледа не было. Я решила пойти поискать что-нибудь и для себя, чтобы укрыться на ночь. Проходя мимо своей бывшей комнаты, где теперь живет Игорек, я увидела, что дверь к нему неплотно закрыта. Я оглянулась на кухню. Оттуда слышался ровный мамин голос. Я поднялась по ступенькам и заглянула в комнату. Игорек сидел перед компьютером и что-то быстро писал, не глядя на клавиатуру.
— Игорь? — я негромко позвала его.
Его руки замерли на клавиатуре, но он не обернулся. Я зашла в комнату.
— Игорь, можно к тебе на минутку?
Он повернулся ко мне на крутящемся стуле.
— Да, Лена, можно.
Я увидела, что он тоже переоделся в домашние брюки, аккуратно разрезав новые вельветовые джинсы до середины бедра, чтобы пролез гипс. Впрочем, возможно, это сделала наша мама…
Мой вопрос, кажется, не имел больше смысла. Тем не менее я спросила:
— Ты — остаешься?
— Да, — ответил Игорек и повернулся к монитору.
— Игорек…
Не оборачиваясь ко мне, он проговорил:
— Да, Лена, — и снова стал писать, легко и быстро перебирая пальцами клавиши.
— Ты правда Павлика не трогал?
— Правда, — ответил Игорек.
Что-то еще спрашивать у творца новой реальности было бессмысленно. Он создавал — мир, иной мир — прекрасный, страшный, странный и сложный — по своим собственным законам. А я спрашиваю про Павлика…
