яке мене врятує, але нехай мовчить, я сам зiв’ю гнiздо в своїх долонях, на слово жайвiр сяде, мов на яєчко, i вилупиться з слова слово, яке врятує всiх. До мене ж пришли крука, або пришли за мною, нехай нап’ється неба iз моїх очей, нехай наїсться скла. У вогнегаснику хлюпається брага, настояна на скорпiонах… В шерензi голених потилиць (потилицi i ззаду й спереду), якщо й зустрiнеться лице, то не лице, а морда… сонце свiтить усiм однаково, але не всi мають уявлення про соняшник… Iдемо в гори здавати кров, та лише декотрим перепаде цукерка… А ось i птах, його iм’я, мов пострiл, i пострiл, наче птах, розправив гострi крила, постукавсь дзьобом в спину i сiв на груди, ми обнялись, i нашi крила вдарились об небо, одне об одне, покликали до себе вiтер, i пострiл згас, як гасне думка… Нарештi, Господи, нарештi!… Слова набрякли кров’ю в ротi i збилися у грудку болю. Нарештi!… Довкола всi з свiчками i тiльки я з ножем в руцi, та ще дiвча в школярськiй формi з олiвчиком. - Дитятко, не пiдходь, голiвку вiдверни, роби, як всi оцi, що обпекли мене свiчками. - Я не боюсь. То ж не ховай ножа у грудях i не ховай очей… Я не боюсь. - Бо ти мене не знаєш, як знаю я себе. - Я знаю тебе лiпше. Я бачу серцем. - Ти хто, мале? Втекло з якого дитсадочка? - Я дощ. Я - клаптик неба, в чужих руках не зiм’ятий.