Становление личности. Избранные труды

испытанный метод, но трудно определить, как именно использовать его для адекватного конфигуративного понимания. Используются художественная литература и драматургия (Камю, Сартр), а также анализ отдельных случаев (Минковски, Бинсвангер). Но это движение еще не выработало подлинно новаторских методов репрезентации индивидуальности [652] .

Какова главная цель человека? Все авторы-экзистенциалисты соглашаются, что существование – это, по сути, неугомонность . Но разве эта неугомонность слепа, несвязна и бесполезна? Только несколько экзистенциалистов-«битников» говорят, что это так. Большинство авторов находит в сердцевине жизни нечто более стабильное. Формулировки различаются, но все согласны, что существует беспокойный порыв, непреодолимая жажда жизни, выходящие за пределы животных влечений и простой реактивности. Вспомним, что невролог Гольдштейн настаивал, что только пациенты психиатрических больниц полностью подвластны биологическому давлению секса, жажды, голода, кислородного голодания, сна и т. д. Остальное человечество, по его наблюдениям, занято видами активности, выходящими за рамки этих базовых влечений. Эти виды активности составляют стремление к самоактуализации [653] . Другие авторы формулируют ядерный мотив иначе, но все соглашаются, что квазимеханический взгляд на мотивацию (глава 9) недостаточен для понимания динамики человеческой жизни.

К самым распространенным понятиям, используемым экзистенциалистами, пожалуй, относятся тревога, страх, отчуждение . Человек обнаруживает себя «выброшенным» в непостижимый мир. Он едва ли может избежать подспудного страха с пароксизмами острой паники. Он живет в водовороте нестабильности, одиночества, страдания, его преследует призрак смерти и небытия. Он хочет бежать от груза тревог, но хочет и узнать их смысл. Бессмысленность более мучительна, чем тревога, ибо если в жизни есть ясная цель, то тревогу и страх можно вынести. Ницше сказал: тот, кому есть зачем жить, выдержит почти любое как .

Далее, человек – не гомеостатическое создание. Он не добивается равновесия внутри себя и со своим окружением. Его неугомонность системна и слишком глубоко укоренена, чтобы временное удовлетворение могло заглушить ее. Он ищет более прочной формулы жизни, которая позволит ему выносить отчуждение и страдание. В гомеостазе есть что-то бескровное, он благоприятствует лени и противоречит нашей специфически человеческой способности выходить за свои пределы.

К счастью, мы способны брать на себя обязательства и рисковать. Мы можем, если пожелаем, ставить свою жизнь на карту какого-то «личного проекта», даже если не можем доказать его достоинства или гарантировать его успех. Наша вера в проект может быть только наполовину твердой, но это не означает, что нам не надо быть решительными. Способность ставить на кон свою жизнь – венец человеческих способностей. Члены французского или норвежского подпольного движения Сопротивления в гитлеровской Европе чувствовали, что у них мало шансов на успех. Но цель была такой, ради которой стоит жить и умереть. Страдания и страхи преодолимы, если у нас есть идеал такого масштаба.

Когда людей спрашивают, есть ли у них проекты, ради которых они были бы готовы умереть, большинство отвечает утвердительно. Они могут уточнить: ради благосостояния их детей, или установления мира, или религиозной веры. Их зачем могут различаться, но они присутствуют в большинстве жизней.

Даже у обескураженных и подавленных людей можно освежить восприятие целей простым вопросом: «Почему вы не совершаете самоубийства?» Отвечая на этот вопрос, пациент обнаруживает свои полузабытые ценности и обязательства. Они – твердый фундамент для терапии и выздоровления.

Итак, один ответ на наш вопрос относительно природы человеческой личности состоит в том, что человек склонен к расширению ценностных аспектов своего опыта [654] . Каждый день каждый из нас строит множество отношений «Я – мир». Некоторые из них становятся все более и более значимыми, более проприативными, более настоятельными. Они придают ценность жизни.

Некоторые авторы (среди них и Фрейд) считают, что неугомонность побуждает человека желать окончательного покоя через уничтожение. Религии Востока склоняются к этому взгляду, выраженному анонимным японским поэтом:

Ненавидя моря и жизни, и смерти,

Как глубоко я тоскую

По нагорной стране Нирваны,

Не тронутой приливами перемен.

Западные религии вторят этой мысли в теистических понятиях. Святой Августин писал: «Мое сердце не угомонится, пока не найдет покой в Тебе,