Ночь – мой дом

— Что-нибудь изменится?

— Люди могут измениться. — Она надела одну туфлю.

Он покачал головой:

— Мир может измениться, а люди — нет. Люди всегда почти одни и те же. Так что даже если вы сместите Мачадо, есть большая вероятность, что вы его замените кем-нибудь похуже. За это время вас могут искалечить, могут…

— Я могу умереть. — Она изогнулась, чтобы надеть другую туфлю. — Я знаю, как это обычно кончается, Джозеф.

— Джо.

— Джозеф, — повторила она. — Я могу умереть, потому что один из товарищей предаст меня за деньги. Меня могут захватить садисты вроде сегодняшнего или даже хуже, и они станут пытать меня, и наступит время, когда мое тело больше не сможет этого вынести. И ничего достойного в моей смерти не будет, потому что в смерти никогда не бывает достоинства. Ты хнычешь, умоляешь о пощаде, и жидкое дерьмо течет из твоей задницы, когда ты наконец помираешь. И те, кто тебя убивает, смеются и плюют на твой труп. И меня быстро забудут. Словно… — она щелкнула пальцами, — словно меня никогда и не было. Я все это знаю.

— Зачем же тогда это делать?

Она встала и разгладила юбку.

— Я люблю свою страну.

— Я свою тоже люблю, но…

— Никаких «но», — отрезала она. — В этом разница между нами. Твоя страна — то, что ты видишь из этого окна. Верно?

Он кивнул:

— В общем-то, да.

— А моя страна — вот здесь. — Она постучала по груди, по виску. — И я знаю, что она меня не поблагодарит за мои усилия. Она не собирается отвечать взаимностью на мою любовь. Да это и невозможно, ведь я люблю не просто ее людей, ее здания, ее запах. Я люблю саму ее идею. А идея — то, что я сочинила сама. Получается, я люблю то, чего нет. Как ты любишь свою мертвую девушку.

Он не мог сообразить, что на это ответить, и просто смотрел, как она пересекает комнату и стаскивает с ширмы платье, в котором была на болоте. Когда они выходили из комнаты, она отдала платье ему:

— Сожги его, ладно?

Оружие направляли в провинцию Пинар-дель-Рио, к западу от Гаваны. В три часа дня его вывезли из бухты Бока-Сиега, близ Сент-Питерсберга, на пяти рыболовных баркасах. Дион, Джо, Эстебан и Грасиэла проводили их в путь. Джо успел сменить костюм, который он безвозвратно изгваздал в болоте, на самый легкий из всех, какие у него имелись. Грасиэла пронаблюдала, как он сжигает его вместе с ее платьем, но теперь в ней уже почти ничего не осталось от той дичи, на которую охотились среди кипарисовой трясины. Они сидели на скамье под портовым фонарем, и она то и дело начинала клевать носом, но упорно отвергала все предложения пересесть в одну из машин или позволить кому-нибудь отвезти ее обратно в Айбор.

Когда последний из капитанов баркасов пожал им руки и отбыл, они какое-то время просто стояли, глядя друг на друга. Джо вдруг осознал: у них нет ни малейшего представления, что делать дальше. Чем увенчать эти два дня? Небо стало алым. Где-то вдали, на иззубренной линии берега, за купой мангровых деревьев, полоскался на горячем ветру парус или кусок брезента. Джо посмотрел на Эстебана. Потом на Грасиэлу, которая прислонилась к фонарному столбу, закрыв глаза. Он посмотрел на Диона. Над головой пролетел пеликан, клюв больше брюха. Джо посмотрел на баркасы, которые отошли уже далеко, с такого расстояния они казались не больше бумажных колпаков, какие надевают нерадивым ученикам в виде наказания. И начал смеяться. Ничего не мог с собой поделать. Дион с Эстебаном стояли позади него, совсем