флигеля.
Я спустила кресло Уилла, закатила его в дом и приготовила горячий чай. Сменила ему обувь и брюки, бросила испачканные в пиве в стиральную машину и разожгла огонь, чтобы он поскорее согрелся. Включила телевизор и задернула шторы, чтобы в комнате стало уютно — особенно по сравнению со временем, проведенным на морозе. Но лишь когда я села с Уиллом в гостиной, потягивая чай, я поняла, что он не разговаривает. Не от усталости и не потому, что хочет посмотреть телевизор. Просто со мной не разговаривает.
— Что-то… случилось? — спросила я, когда он проигнорировал мой третий комментарий к местным новостям.
— Это вы мне скажите, Кларк.
— Что?
— Ну, вы же все обо мне знаете. Вот вы мне и скажите.
Я уставилась на него.
— Простите, — наконец отважилась я. — Я знаю, что сегодня все пошло не совсем так, как я планировала. Но я просто собиралась хорошо провести день. Я правда думала, что вам понравится.
Я не стала добавлять, что он был поистине несносным и понятия не имеет, через что мне пришлось пройти, просто чтобы дать ему возможность развлечься, а он даже не попытался хорошо провести время. Я не стала говорить, что, если бы он позволил мне купить дурацкие значки, мы могли бы прекрасно пообедать и все было бы забыто.
— Вот именно.
— Что?
— Вы такая же, как все.
— В смысле?
— Если бы вы удосужились меня спросить, Кларк. Если бы вы удосужились хотя бы упомянуть при мне о вашей так называемой увеселительной поездке, я вам сказал бы. Я ненавижу лошадей и лошадиные скачки. Всегда ненавидел. Но вы не удосужились меня спросить. Вы сами решили, чем мне следует заняться, и претворили это в жизнь. Вы поступили как все. Вы решили за меня.
— Я не хотела… — сглотнула я.
— Но вы поступили именно так.
Уилл развернулся в кресле, и через пару минут молчания я поняла, что в моих услугах больше не нуждаются.
12
Я могу точно назвать день, когда перестала быть бесстрашной.
Это случилось почти семь лет назад, в последние ленивые, вялые от жары дни июля, когда узкие улочки вокруг замка были забиты туристами, а воздух наполнен шелестом их шагов и мелодичным перезвоном неизменных фургончиков с мороженым, выстроившихся на вершине холма.
Месяцем раньше после долгой болезни умерла моя бабушка, и то лето было окутано тонкой вуалью печали, которая мягко приглушала все, что мы делали, усмиряя нашу с сестрой склонность к драме и лишая обычных летних поездок на выходные и прогулок. Мать в тщетных попытках сдержать слезы почти все дни проводила у раковины с грязной посудой, а папа с решительным и мрачным видом ускользал по утрам на работу и возвращался через много часов с блестящим от жары лицом, не в силах произнести ни слова, не вскрыв прежде банку с пивом. Сестра вернулась домой после первого года в университете, и ее мысли уже
