В проходе он остановил Гарольда и добавил: «И пригляди там за Хеннесси, ладно? Ты ведь знаешь, на что эти суки способны…» И приставил к носу кончик пальца, который теперь символизировал не пистолет, а некую секретную договоренность, хотя Гарольд понятия не имел, что босс под этим подразумевает.
Ему пришла в голову мысль, а не задумал ли мистер Напьер уволить Куини, несмотря на все ее заслуги. Босс никогда не доверял тем, кто был умнее его.
Первый их выезд состоялся через несколько дней. Куини подошла к машине Гарольда, держа под мышкой свою вечную квадратную сумку, как будто собиралась не инспектировать конторские счета в пабах, а совершить прогулку по магазинам. Гарольд знал трактирщика, к которому они направлялись, — даже в лучшие моменты он казался пройдохой, — и встревожился за Куини.
«Мне сказали, что вы меня повезете, мистер Фрай», — вымолвила она с начальственной ноткой в голосе.
Ехали они молча. Куини сидела рядом с Гарольдом, сама чопорность, стиснув руки на коленях в розовый комок. Гарольд никогда прежде не обращал внимания на то, как он поворачивает руль, выжимает сцепление или давит на тормоз, останавливаясь. Он выскочил из машины, чтобы открыть пассажирскую дверцу, и дождался, пока нога Куини неспешно высунулась из салона, нащупывая мостовую. Лодыжки Морин были до того стройны, что Гарольд обмякал от желания. У Куини они, наоборот, были толстыми. Он ощутил, что она сродни ему, что ей тоже недостает телесной оформленности.
Подняв на нее глаза, Гарольд помертвел: Куини в упор смотрела на него. «Благодарю вас, мистер Фрай», — наконец вымолвила она и стремительно удалилась, зажав сумку под мышкой.
Позже, проверяя уровень пива в емкостях, он несказанно удивился, застав трактирщика всего в испарине и багрового, как свекла.
«Черт меня возьми, — признался тот, — эта дамочка — сущий дьявол. Ничего от нее не укроешь».
Гарольд ощутил легкий прилив восхищения с оттенком гордости.
По дороге домой Куини опять молчала, словно затаившись. Гарольд подумал, что она, может быть, задремала, но счел неучтивым всматриваться, тем более если она и не думала спать. Он зарулил во двор пивоварни, и Куини вдруг сказала: «Спасибо вам».
Он неловко пробормотал, что был, мол, только рад.
«Я имела в виду: спасибо за тот случай, — пояснила Куини. — Со шкафом».
«Не стоит благодарности», — сказал Гарольд, искренне в этом уверенный.
«Я тогда очень расстроилась. А вы проявили участие. Я должна была еще раньше вас поблагодарить, но стеснялась. Это неправильно».
Гарольд боялся встретиться с ней взглядом. Но, даже не поднимая глаз на Куини, он знал, что она закусила губу.
«Всегда рад помочь». Он снова застегнул кнопки на водительских перчатках.
«Вы благородный человек», — вымолвила Куини. Слово «благородный» она разделила на две половинки, и Гарольд впервые понял его настоящий смысл: «благу родной». А затем, опередив Гарольда, она сама открыла дверцу и вышла из машины. Он смотрел ей вслед, как она идет по двору, прямая и чопорная в своем коричневом костюме, и у него вдруг заныло сердце. От ее безыскусной честности. В тот вечер, ложась спать, Гарольд дал себе тайное обещание выполнить просьбу мистера Напьера, какой бы маловразумительной она ему ни казалась. Отныне он собирался присматривать за Куини.
Из темноты выплыл голос Морин: «Надеюсь, ты обойдешься без храпа».
На двенадцатый день на небо и землю надвинулась необъятная серая перина, накрытая грязными простынями дождя, лишающими все вокруг цвета и контуров. Гарольд продолжал стремиться вперед, с трудом отыскивая направление в просветах облачности, еще недавно очаровывавшей его, но мир снова представал ему будто сквозь тюлевую занавеску. Разнообразие окружающего стерлось. Гарольд останавливался, чтобы заглянуть в свои путеводители, поскольку разрыв между их осведомленностью и его неведением был ему нестерпим. Гарольду чудилось, что он сражается с собственным телом и вот-вот проиграет бой.
Его одежда уже не просыхала. Кожа тапочек настолько разбухла от воды, что они лишились всяческой формы. Уитнидж. Уэстли. Уайтбол. Многие населенные пункты начинались почему-то на «У». Деревья. Изгороди. Телеграфные столбы. Домики. Мусорные баки. Станок и пену для бритья он случайно оставил в гостиничной туалетной комнате, и у него не хватало сил купить новые. При осмотре ноги он с тревогой обнаружил, что обжигающая боль в икре материализовалась в виде воспаленного пунцового пятна на коже. Впервые за весь поход Гарольд испугался не на шутку.
Из Сэмфорд-Арундейла он позвонил Морин. Ему необходимо было услышать ее голос и к тому же получить от нее напоминание, зачем он отправился в путь, пусть даже высказанное в гневе. Гарольд не хотел, чтобы она заподозрила о его мучениях и о боли в ноге, поэтому спросил только, как она себя чувствует и как дела дома; Морин ответила, что и то и другое пребывает в наилучшем виде. Затем она спросила, продолжает ли он свой поход, и Гарольд сообщил ей, что уже миновал Эксетер и Тивертон и теперь направляется в Бат через Тонтон. Требуется ли ему что-нибудь выслать? Мобильник, зубную щетку, пижаму или смену белья? Морин спрашивала с участием, но Гарольд счел, что это — плод его воображения.
— У меня все нормально, — заверил он.
— Ты, наверное, уже почти добрался до Сомерсета?
— Точно не знаю. Вероятно, да, почти.
— Сколько прошел сегодня миль?
— Кто его знает. Наверно, семь.
— Угу, угу, — повторяла Морин.
Дождь колотил по крыше телефонной кабинки, а тусклый свет за ее окошками был жидок и текуч. Гарольду хотелось остаться и еще поговорить с Морин, но молчание и отчужденность, выпестованные ими за двадцать лет, разрослись до такой степени, что даже клише стали пустыми оболочками и больно ранили.
Наконец Морин вымолвила:
— Что ж, мне пора, Гарольд. Дел много.
— Ага. У меня тоже. Просто хотел узнать, как ты, и все такое. Удостовериться, что у тебя все хорошо.
— О, просто прекрасно. Все время занята. Дни так и мелькают. Даже не замечаю, что ты ушел. А у тебя?
— У меня тоже все очень неплохо.
— Что ж, очень хорошо.
— Да…
Разговор угас сам собой. Гарольд сказал на прощание: «Ну, тогда пока», — целое предложение. Теперь ему хотелось повесить трубку не меньше, чем снова двинуться в путь.
Он выглянул наружу, надеясь, что дождь вот-вот перестанет, и увидел понурившуюся ворону, вымокшую до такой степени, что ее перья блестели, словно деготь. Гарольд загадал, чтобы ворона взлетела, но мокрая птица только сонно топорщила перья. А у Морин было столько дел, что она не замечала отсутствия Гарольда.
В воскресенье он проснулся уже перед обедом. Боль в ноге не прошла, и дождь летел по-прежнему. Гарольд слышал, как окружающий мир шумит себе за окном, занимаясь своими делами: машины, люди — все куда-то спешили. Никто вокруг не знал, кто он и где. Гарольд лежал в постели неподвижно, не представляя себе, как встать и идти целый день напролет, но вместе с тем понимая, что домой ему нельзя. Он вспомнил, как Морин когда-то лежала бок о бок с ним, и вообразил ее нагой — такую безупречную, такую миниатюрную, — и вдруг затосковал по нежности ее пальчиков, торящих путь по его телу.
Достав тапочки, Гарольд убедился, что подошвы истончились, словно бумага. Он не стал ни принимать душ, ни бриться, ни осматривать ноги, но, втискивая их в обувь, чувствовал, будто загоняет их в
