леденцы и напевает задом наперед очередную песенку.
Они с псом настолько приблизились к Берику, что им оставалось только идти и идти вперед. После общения с паломниками Гарольд старательно избегал внимания окружающих. Беседуя с незнакомцами и выслушивая их истории, он, очевидно, ненароком пробудил в них потребность в руководстве, но у него больше не было сил вести их за собой. Подходя к населенным пунктам, которые никак не удавалось обойти, они с псом до темноты спали где-нибудь на краю поля и перед самым рассветом как можно скорей пробирались средь домов. Питались они тем, что находили на кустах и в мусорных контейнерах. Гарольд собирал плоды только на заброшенных участках и деревьях. Они по-прежнему останавливались попить ключевой воды, где бы ни повстречали родник, но за помощью ни к кому не обращались. Раз или два Гарольда попросили попозировать для снимка, и он разрешил, хотя ему неприятно было стоять под прицелом фотокамеры. Иногда его узнавали прохожие и предлагали еду. Один человек, с виду журналист, спросил, точно ли он — Гарольд Фрай. Но, так или иначе, Гарольд старательно избегал контактов и в основном держался отдаленных и необжитых мест, поэтому люди не сильно ему докучали. Он даже своего отражения теперь избегал.
— Надеюсь, вам уже лучше, — обратилась к нему элегантная женщина с борзой собакой. — Так досадно было, что вы отстали. Мы с мужем даже прослезились.
Гарольд не понял, что она имеет в виду, но поблагодарил и двинулся дальше. Местность впереди плавно переходила во взгорье с темными вершинами.
С запада на север принесло сильные ветра и дождь. Спать стало невыносимо холодно. Окоченевший Гарольд лежал в спальном мешке, тщетно стараясь согреться, и глядел на рваные клочья облаков, скользившие по лунному диску. Пес тоже пристроился в спальнике, прижавшись к его телу. Сквозь шкуру пса проступали ребра. Гарольду снова вспомнился день, когда Дэвид уплыл в море в Бантэме — и хрупкость сыновнего тельца на загорелых руках спасателя. Вспомнил порезы на голове Дэвида — там, где соскользнула бритва, и как приходилось втаскивать его наверх, когда он в очередной раз напивался. Да, сын частенько рисковал собой, словно бросая вызов явной посредственности — собственному отцу.
Гарольда все сильнее тряс озноб. Вначале это была просто дрожь, от которой лязгали зубы, но понемногу она усилилась. Пальцы на ногах и руках и сами руки и ноги тряслись так, что было прямо-таки больно. Гарольд огляделся, ища, чем бы утешиться или отвлечься, но не ощутил прежнего братства с окружавшей его природой. Сияла луна, дул ветер. До Гарольда им не было никакого дела. Нет, местность не проявляла к нему враждебности — хуже: она его просто не замечала. Он был совершенно один, вдали от Морин, Куини и Дэвида, в незрячем пространстве, дрожмя дрожащий в своем спальнике. Гарольд попробовал стискивать зубы и сжимать кулаки, но зяб от этого еще сильнее. Лисицы вдалеке загоняли добычу, беспорядочным лаем кроя ночной мрак на куски. Мокрая одежда Гарольда липла к телу и высасывала из него остатки тепла. Он уже промерз до костей. Когда застывает жизнь в организме, только тогда, наверное, и прекращается озноб. У Гарольда не осталось ни малейших внутренних ресурсов противостоять обычному похолоданию.
Он тешил себя надеждой, что, пустившись в путь, сразу согреется. Не тут-то было… Пытаясь отвоевать у ночи хоть толику тепла, он понял, что избавления нет. С ним или без него, луна будет по- прежнему всходить и заходить, а ветер — то дуть, то стихать. Земля будет так же простираться все дальше, пока не достигнет моря. И люди будут продолжать умирать, независимо от того, идет Гарольд куда-то, замерзает или сидит дома.
Это вялое приглушенное ощущение за несколько часов ходьбы переросло в жестокое чувство вины. Чем больше Гарольд раздумывал над собственной ничтожностью, тем больше уверялся в ней. Кто он такой, чтобы идти к Куини? Какая разница, если Рич Лайон займет его место? Каждый раз, когда Гарольд останавливался перевести дух или растереть ноги, чтобы улучшить кровообращение, пес садился рядом и участливо глядел на него. Он перестал отбегать с дороги и больше не приносил Гарольду брошенные камни.
Гарольд принялся размышлять о своем походе — о встречах и местах, где он побывал, о небесах, под которыми ночевал. До сих пор он собирал их в коллекцию воспоминаний; они поддерживали его в те моменты, когда ходьба давалась с неимоверным трудом, и не позволяли ему отказаться от своей затеи. Но теперь, перебирая в памяти все эти встречи, места и небеса, он уже не видел себя среди них. По дорогам, по которым он когда-то прошел, катили теперь другие машины. Люди, с которыми он познакомился, заводили новые знакомства. Следы Гарольда, еще такие отчетливые, вскоре должен смыть дождь. Выходит, ни в каких местах он, по большому счету, не побывал и никого там не повстречал. Гарольд оглянулся: нигде на пути уже не осталось признаков и примет его пребывания.
Деревья полоскали по ветру ветви, словно водоросли в потоке воды. Он оказался непутевым мужем, отцом и другом. Даже сыном был никудышным. И дело даже не в том, что он предал Куини и что родителям он был совершенно не нужен. И даже не в том, что он так напортачил со своим браком и отцовством. Суть в том, что он прошел по жизни, не оставив никакого отпечатка. Он ничего в ней не значил. Гарольд пересек шоссе А-696, ведущее в Кэмбо, и только тут обнаружил, что пес исчез.
Гарольда охватила паника. Ему пришло в голову, что пса, может быть, сбила машина, а он и не заметил. Он пошел обратно, тщательно осматривая обочины и кюветы, но пес как сквозь землю провалился. Гарольд попытался вспомнить, когда он в последний раз глядел на него. Кажется, уже несколько часов прошло с тех пор, как он поделился с ним сандвичем, сидя на скамейке. Или это было вчера? Гарольд не хотел верить, что даже с такой пустяковой задачей он и то не справился. Он принялся голосовать машинам и расспрашивать водителей, не видели ли они собачку, такую лохматенькую, примерно такой вот величины, но те шарахались от него, словно он был бандит. Маленькая девчушка при виде его вцепилась в детское креслице и разразилась плачем. Ничего не оставалось, как идти обратно к Гексэму.
Пса он нашел на крытой автобусной остановке — тот сидел рядом с девочкой в школьной форме. У нее были длинные темные волосы примерно того же оттенка палой листвы, что и мех у пса, и доброе личико. Девочка нагнулась, потрепала песика по макушке, затем подобрала что-то и положила в карман.
«Не бросай ему камней», — хотел предостеречь ее Гарольд, но не стал. Остановился автобус, девочка вошла, пес за ней. Очевидно, он прекрасно понимал, куда едет. Гарольд смотрел вслед автобусу, увозившему девочку и пса. Те не оглянулись и не помахали ему.
Гарольд рассудил, что пес сам принял такое решение. Какое-то время он сопровождал Гарольда, а потом передумал и отправился за девочкой. Такова жизнь. Однако, лишившись последнего из своих попутчиков, Гарольд чувствовал себя так, будто с него содрали очередной слой кожи. Теперь он смутно побаивался того, что же будет с ним дальше, подозревая, что этих слоев у него в запасе совсем не осталось.
Часы сливались в дни, и он уже не помнил, чем один отличался от другого. К тому же он начал ошибаться. С первым проблеском зари Гарольд пускался в путь, послушно следуя зову восходящего светила и нимало не интересуясь, в той ли стороне лежит Берик-на-Твиде или нет. Гарольд спорил с компасом, указывавшим ему на юг, уверяя себя, что прибор сломался или, еще хуже, врет ему назло. Иногда, пройдя миль десять, он обнаруживал, что дал огромную петлю и вернулся практически к тому же месту, откуда отправился. Он развлекал себя тем, что шел на отдаленный возглас или силуэт, но все это, как правило, оканчивалось ничем. Однажды на холме он заметил женщину, зовущую на помощь, но, потратив битый час, чтобы забраться наверх, увидел вместо нее высохший ствол. Он то и дело оступался и спотыкался. Когда очки треснули во второй раз, Гарольд их выкинул.
В отсутствие отдыха и надежды от Гарольда начали ускользать и прочие подробности. Он вдруг осознал, что не может припомнить лица Дэвида. Он живо представлял себе его темные глаза, его пристальный взгляд, но стоило ему попытаться восстановить в памяти нависшую на них челку, как она превращалась в тугие завитки Куини. Он словно мысленно собирал головоломку, в которой не хватало отдельных кусочков. И почему его мозг так безжалостен к нему? Гарольд потерял всяческое представление о времени и о том, сыт он или голоден. Не то чтобы он забывал об этом — просто ему стало все равно. Его больше не интересовало, что встречается на пути, чем один предмет отличается от другого и как они называются. Любое дерево сделалось для него лишь заурядным элементом фона. И порой в голове Гарольда вертелись лишь те слова, что составляли вопрос: зачем он до сих пор идет, если это ничего по
