фобофобию. Есть такая замечательная фобия: боязнь испугаться. С тех пор он боялся всегда, и всегда перед ним висел открытый Проход. Знаешь, чем дело кончилось?
— Инфарктом?
— Нервным истощением. Однажды он вошел в Проход, открытый неизвестно куда, и больше его не видели…
— Выдумала? — спросил Сергей.
— Истинная правда. Ну, чуть упрощенная. Спроси Тиграна, он подтвердит.
— У шахтеров профессиональная болезнь — силикоз, у водолазов — кессонка, а у меня, значит, фобофобия?
— Трепло ты, — беззлобно осудила Ева. — Это и есть твоя болезнь. Но трепаться трепись, а наружу- то поглядывай.
Спохватившись, Сергей приник к смотровой щели. Вовремя: от станции Волдыри к «Грозящему», усиленно дымя, катил давешний маневровый паровозик с большим, уже слегка закопченным белым флагом.
«Только в полете живут самолеты», — утверждает старая эстрадная песня. По мнению Сергея, этот биплан не жил в полете, а умирал, агонизируя, и каждую секунду мог дать дуба окончательно и бесповоротно. Это не жизнь, а шаткое пограничное состояние, которое рано или поздно кончится известно чем.
Аппарат имел полотняную, заплатанную кое-где обшивку. Расчалки на концах очень длинных плоскостей были деревянные, а ближе к фюзеляжу роль расчалок выполняли две черные бочки газогенераторов. От них тянулись шланги к мотору. Для обтекаемости бочки были миндалевидными, их форма показалась Сергею единственной уступкой аэродинамике, допущенной местными авиаконструкторами.
Возможно, он был пристрастен: аппарат все-таки летал. И даже — о чудо! — имел стартер для запуска двигателя.
Хотя процесс загрузки бочек чурками мог кого угодно рассмешить до слез. Понятное дело, за исключением тех, кому предстояло лететь.
Некоторый запас чурок хранился в фюзеляже самолета сразу за остекленной кабиной. Там же помещалось оборудование для добычи топлива: двуручная пила и топор. Кабина была рассчитана на троих, и на месте пилота сидел авиатор-пограничник. Ева тихо кипела от злости: достигнутое соглашение подразумевало доставку ее и Сергея лишь до границы Оннели. Дальше, от приграничной станции Пулахта до горно-лесистой глубины страны приходилось добираться самим. Потеряв бронепоезд, пограничники ни в какую не желали рисковать потерей еще и самолета. Ева ничего не сказала, но Сергей видел: по ее убеждению, Тигран не был достаточно настойчив и уступил зря.
Не уступил он в другом: потребовал, чтобы самолет совершил посадку рядом с бронепоездом, и добился своего. Сел-то биплан нормально, но разбегался, развернувшись против ветра, столь долго, что, казалось, раньше кончится степь, чем он взлетит.
Пассажиры — это единственное, что в нем не скрипело, угрожая развалиться.
— Сделай круг над бронепоездом и помаши крыльями, — по-аламейски приказала пилоту Ева.
Пилот пожал плечами и выполнил требуемое. Сергей видел, как в открытом верхнем люке командирского вагона показалась рука и помахала самолету.
— Теперь ложись на курс, и худо тебе будет, если мы не окажемся в Оннели. Застрелю.
— И сами разобьетесь, — флегматично ответил пилот. Это был местный уроженец из тех западных аламейцев, невозмутимость которых внушала уважение даже клондальским вольнодумцам, отважно утверждавшим, что некоторые из аламейских дикарей все же люди.
— Ничего, как-нибудь не разобьемся, — усмехнулась Ева.
Сергей понял лишь половину разговора. Он сидел на куске грубой ткани, натянутом между двумя рейками, держался за третью рейку и обмирал. Скрипя и стеная, биплан медленно забрался метров на
