вроде сигил кровного родства, какими пользовались Арамери. Они были постоянными. И смертоносными.
И кстати, они совсем не выглядели работой писца. Стиль был совершенно другим. Их линиям не была присуща этакая паучья угловатость, которую я привык видеть в произведениях писцов: уродливо, зато действенно. Письмена Деки были текучи и обладали почти геометрической красотой. Я ничего подобного еще не видел. И тем не менее в них была сила: я легко читал ее в их вихрящихся очертаниях. А еще надписи обладали смыслом – многослойным, точно поэзия, и ясным, словно метафора. Ведь магия, в конце концов, всего лишь общение.
Общение – и канал передачи.
Об этом мы смертным никогда не рассказывали. Бумага и чернила – слишком слабые сущности, чтобы строить на них здания волшебства. Дыхание и звук уже лучше, но ненамного. Другое дело, что мы, боги, прибегаем к ним по собственному выбору, ведь смертное царство так хрупко. И еще потому, что смертные опасно быстро все схватывают.
А вот плоть создает отменный канал передачи. Арамери это выяснили путем проб и ошибок, но в полной мере так и не поняли. Наши с ними соглашения они записывали на собственных лбах ради защиты и называли эти метки сигилами родства, словно они действительно его означали, и мы действительно не могли их убить, пусть даже надписи и были составлены из рук вон плохо. Теперь же Дека врезал воззвания к могуществу в собственную кожу, и тело придало словам значимость. Он даже создал для этого свой шрифт, куда более гибкий и красивый в написании, нежели грубые попытки его собратьев-писцов, и я уже знал, что вселенная не откажет ему.
Он еще не достиг воистину божественного могущества – его плоть оставалась смертной, и надписи имели лишь ограниченный смысл, – но уже явно превосходил всех когда-либо живших писцов. Меня посетило смутное подозрение, что его метки окажутся даже могущественней, чем маски северян: как ни крути, те состояли всего лишь из дерева и божественной крови. Дека достиг куда большего.
Как оказалось, я стоял с открытым ртом, и он улыбнулся. Потом запахнул рубашку.
– К-каким образом? – выдавил я. Впрочем, я уже догадался. Демон в качестве писца! Сочетание, которого мы уже выучились страшиться. И вот оно, это сочетание, стоит передо мной и устремлено к новой цели. И я изменил вопрос: – Почему?
– Все дело в тебе, – ответил он очень тихо. – Я собирался тебя разыскивать.
На мое счастье, в комнате имелся небольшой диванчик. Я и опустился на него, потому что ноги меня не очень держали.
Потом мы рассказали друг другу о себе. И вот что поведал мне Дека.
Отправить его в ссылку предложила Шахар. В те напряженные дни после нашего ритуала и полученных детьми увечий в залах Неба только и было разговоров, что о неминуемой казни Деки. Набралось около дюжины чистокровных и человек двадцать или тридцать высокородных, требовавших этого. В прежние времена их мнение мало что значило бы, поскольку власть главы семейства была абсолютной. Однако нынче высокородные сами обрели власть. Иные из них держали собственных писцов и убийц, а у некоторых имелись даже свои войска. Если они объединятся в достаточном количестве и выступят против Ремат, то могут ее свергнуть. За две тысячи лет истории Арамери ничего подобного не случалось, но теперь…
Но когда раздались голоса, требовавшие смертной казни для Деки, за него заступилась Шахар: она встала на сторону брата, как только достаточно окрепла и смогла говорить. Она не побоялась открытого спора с Ремат, который Дека назвал легендарным. И он воистину был таковым, если учесть, что одной из спорщиц было всего восемь, и эта девочка сумела не только понять, что изгнание будет для него предпочтительней смерти, но и отстоять свою точку зрения. Дека теперь ни за что не получил бы достаточной поддержки, чтобы его признали наследником, – даже если не принимать во внимание его внешность. Теперь ему в наилучшем случае светило пожизненное клеймо неудачника. А Шахар доказывала, что брат ей нужен живым: ей не обойтись без советника, который сам настолько ни на что не сможет претендовать, что волей-неволей будет служить ей верой и правдой – просто чтобы остаться в живых.
И Ремат согласилась с ней.
