Я действительно так думал. Совсем недавно больше всего на свете я мечтал получить «Плейстейшен-3» и какие-то игры к ней, но теперь даже не мог вспомнить, чего именно мне хотелось. Зато я точно помнил, что родители в этом абсолютно ничего не понимали. Было даже забавно смотреть на их попытки. Мы прошли в холл, где стоял телевизор, включили приставку и играли по очереди, сидя на продавленной кушетке или стоя на коленях на полу. Потом к нам присоединился Томас и парочка других пациентов. Юэн, мне кажется. Или, может, Алекс. Или не Алекс. Это не важно, потому что я все равно поменял все имена. Все имена в этой истории — вымышленные. Я ни за что не стал бы так подставлять людей. Даже Клэр-или-Энну на самом деле зовут каким-то другим именем, которого я не могу вспомнить. Ведь вы же не думаете, что на самом деле меня зовут Мэтью Хомс? Не думаете же вы, что я стану рассказывать всю свою жизнь незнакомым людям?
Да ни за что на свете.
Получилось смешно, потому что человек, которого я зову Юэн, не мог сидеть спокойно. Он бегал по залу, почти не глядя на экран. И все время издавал разные звуки:
— Ба-бах! Ба-бах!
Он даже сам не замечал, что орет во весь голос.
— Ба-бах!
Я вспомнил, как в детстве, когда я болел, действительно болел, мама помогла мне соорудить домик в гостиной, и мы играли в «Данки Конг» на моем цветном «Геймбое».
— Ты помнишь, мам?
Она поглядела на меня пустым взглядом. Нет, не пустым. Скорее отстраненным… словно видела сквозь меня что-то свое. И ее голос тоже прозвучал издалека:
— Нет, не помню.
Она никогда ничего не помнит. Особенно про то время. Она не помнит, какая она была… как она обращалась со мной. Она не помнит, как страдание изливалось из нее, заполняя весь дом. Как оно подчиняло ее себе.
— Ты была тогда совсем чокнутая, — сказал я.
— Ба-бах! Бум!
— Что, милый?
Но может быть, я все путаю. И вообще, какая разница? Она старалась. Думаю, все претензии к родителям имеют ограниченный срок годности.
И он истекает, когда тебе исполняется восемнадцать.
Пора в этом признаться.
— Что-что, милый? — спросил она снова.
— Ничего. Не важно.
Я наклонился к ней, положив голову на ее плечо, и слушал ее дыхание. Потом была моя очередь играть, но я уступил ее Томасу. Я примостился рядом с мамой, положив голову на ее плечо. Потом лег на подушку у нее на коленях. И прямо так и уснул. Она вся состоит из острых углов. С ней я никогда не чувствовал себя уютно, но она всегда была рядом.
— Бац-бац!
В тот вечер они оба остались в отделении на ужин. Обычно на ужин дают одни только бутерброды, но, чтобы отпраздновать мой день рождения, папа купил фиш-энд-чипс на все отделение, всем медсестрам и пациентам. Столовая шуршала оберточной бумагой. Весь дом пропах солью и уксусом.
Где-то в середине мама куда-то исчезла, а потом свет погас, и она вернулась с шоколадным тортом с восемнадцатью горящими свечами. Все запели «С днем рождения!». И Саймон присоединился к хору.
Он был в языках пламени.
Разумеется, он был в пламени.
Медсестра схватила меня за запястье и быстро потащила в амбулаторию, где сунула мои пальцы с вздувшимися на них волдырями под холодную воду. Я понятия не имел, что я сделал, я только пытался его удержать.
