Чтиво

— Я очень-очень тебя люблю.

Пфефферкорн постарался вспомнить, сколько ему причитается за новую книгу. Хватит гонорара или придется брать ссуду? В недвижимости он ни бельмеса. В любом случае без книги ни черта не выйдет. Сейчас в ней девяносто девять слов, включая заголовок и посвящение. Может, таким диковинным подарком он подсознательно пытается себя расшевелить к работе? Или просто невыносимо дочкино огорчение? Свадьбой задана высокая планка, которой надо соответствовать. Пфефферкорн отстранился, чтобы дочь не уловила буханье его сердца.

— Папа, тебе нехорошо?

— Все в порядке.

— Ты что-то позеленел, — сказала она. — Давай-ка присядь.

Пфефферкорн помотал головой. Сумел выдавить улыбку:

— Один вопрос.

— Да?

— В какой комнате меня поселят, когда я одряхлею и буду ходить под себя?

— Прекрати.

— Понятно. Меня сбагрят в богадельню.

— Папа, хватит.

— Ладно, ничего.

40

Успех одновременно возвеличил и подкосил преподавательский авторитет Пфефферкорна. С одной стороны, возникла длинная очередь желающих записаться на его курс. Он получил возможность отбирать студентов. Однако в классификации литературных типов наметилась досадная диспропорция. Теперь в ней превалировали надменные снобы, скептически взиравшие на усилия того, кто сколотил состояние на чтиве, поведать им о подлинной литературе. Даже благоприятные отзывы об их творчестве служили поводом для презрения, сигналом о смерти непредвзятой критики. Мелочи вроде того, что его первая работа являет собой художественное произведение, никого не интересовали. О том романе никто не слышал. Иногда Пфефферкорн задумывался, не лучше ли вновь стать пастырем анемичных девиц.

Нынче обсуждался рассказ о человеке на закате жизни. Старик обихаживает цветущий сад, не замечая в том издевки над собственным увяданием. Потом смотрит фильм, где представлена жизнь цветка от семечка до засохшего стебля, в ускоренной съемке длящаяся секунды. Этапы цветочной жизни описывались чрезвычайно подробно. Заканчивался рассказ обрывком непонятного диалога.

Бенджамин, двадцатилетний автор сочинения, на семинар явился в шляпе «хомбург». В описании старости он ограничился убийственными деталями ветшания мужского тела, бесспорно проявив изрядные познания в артрите и сбоях мочеполовой системы. Однако никаких чувств, ни малейшей попытки проникнуть в душу старика. Казалось, автор уложил героя на стол патологоанатома, да там и оставил. Мягкая критика Пфефферкорна встретила яростный отпор со стороны Бенджамина и орды его единомышленников. От его трактовки несет нафталином, заявили они. К черту писателей, которые все разжевывают. Пытаясь защититься, Пфефферкорн цитировал любимых представителей авангарда и постмодерна, в чьих творениях, внешне бесстрастных, пульсировала живая человечность.

— Полная чушь, — сказал Бенджамин.

— Мы все роботы, — поддержала суровая девица по имени Гретхен.

Пфефферкорн попросил разъяснить.

— Чего непонятного? Мы — роботы.

Класс дружно кивнул. Пфефферкорн смешался.

— Неправда, — сказал он, не вполне понимая, зачем ввязывается в спор. Они говорили на разных