сгибаться. Если бы его парализовало, он не ощущал бы этой дикой боли в копчике, которая терзает его днем и ночью. Но он не может ни стоять, ни ходить, так что всю оставшуюся жизнь ему предстоит провести в инвалидном кресле. Это стало ясно вскоре после операции. К счастью, он может читать и писать и, если к следующей осени боли прекратятся, сможет возобновить преподавание. Он ждет этого с надеждой и радостью. Вообще Джон очень изменился, можно сказать, стал абсолютно другим человеком. Как ни странно, но у этой страшной истории оказалась и положительная сторона. Но сначала я расскажу, что было после столь эффектного финального выхода Игрека на сцену.
Попытайтесь представить себя в образе полицейского, который первым оказался на месте происшествия. Вас вызвали для расследования случая незаконного проникновения в дом, но вы застаете в доме только двух его законных хозяев. Один из них имеет серьезные повреждения в результате падения с высоты и ничего не может объяснить. Вторая встречает полицию топлес и находится в истерическом состоянии. Она заявляет вам, что в дом проник некий мужчина, что хозяева дома его знают и что всего несколько минут назад он ушел — пешком, не на машине. И тотчас добавляет, что искать этого человека в прилегающем к дому районе совершенно бесполезно. Вы спрашиваете: «В какую сторону он побежал?» Вам говорят: «Это не имеет значения». Вы начинаете размышлять, что же здесь происходит на самом деле: не является ли это обычной семейной ссорой? Не замешаны ли здесь наркотики? И приходите к мысли, что рыдающую женщину необходимо доставить в участок.
Итак, Джона срочно отвезли в больницу, а я провела шесть часов в городской тюрьме. Мне так и не предъявили никакого обвинения, скорее всего, просто не знали, в чем меня обвинить. По-моему, они не считали меня преступницей, но явно не знали, что делать. На следующее утро меня начал допрашивать детектив Пол Лабор. К чести Пола, он ни разу не усомнился в рассказанной мною истории (хотя и признался, что мало чем может помочь).
Понимая, что стоит на кону, я объяснила ситуацию следующим образом. Я сказала детективу Лабору, что вторгшийся в наш дом человек был моим пациентом. Это сразу устраняло все подозрения относительно моих мотивов. Я догадалась не использовать слово «невидимый» — до меня вдруг дошло, почему Игрек так настойчиво возражал против легкомысленного употребления этого слова. Стоило мне его произнести, как он отказывался продолжать разговор. Вместо этого я сказала, что этот пациент рассказывал мне о том, как он проникал в чужие жилища, и что он поразительно искусно маскируется, что позволяет ему быть незаметным в городской обстановке. Я упомянула об истории с «крутыми парнями» в Миннеаполисе, и власти сразу подтвердили, что этот случай действительно имел место.[74] Я описала события предыдущего вечера как можно более точно, опять же избегая слова «невидимый» (я говорила что-то вроде: «Мы не могли как следует его разглядеть»). Еще я предложила Полу расспросить Джона, как только тот придет в себя после срочной операции на позвоночнике, еще до того, как мы с ним увидимся. Мне было трудно на это решиться, поскольку Джон отчаянно нуждался в моей поддержке. Но моя мысль оказалась очень правильной — Полу понадобилось провести с Джоном всего пять минут, чтобы убедиться в совпадении наших показаний.[75] Думаю, иначе они никогда бы нам не поверили. Полиция не обнаружила никаких улик, кроме сломанной щеколды на задней двери нашего дома. Снятые с молотка отпечатки пальцев тоже ничего не дали — в базе данных ФБР таких не значилось.
Охота за Игреком продолжается и по сей день, но ведется ни шатко ни валко. Видимо, власти потеряли интерес к этому делу.
И вот что интересно. Если сложить время всех моих сеансов с Игреком, получится больше четырех суток. И, несмотря на это, я не узнала о нем ничего существенного. Я знала его имя, но оно очень распространенное и, скорее всего, вымышленное. У меня имелся номер его сотового телефона, но он был зарегистрирован на давно умершего человека. Я не знала ни точного адреса Игрека, ни места его рождения. Он платил за все наличными. Я передала полиции все кассеты с нашими разговорами и электронные письма с моими записями, и следователи тщательно изучили их в поисках малейшего намека на личность этого человека. Но каждый раз, когда они натыкались на какой-то полезный факт, ему неизменно противоречило то, что Игрек говорил позднее. Похоже, он сознательно вводил нас в заблуждение.
Наибольшее значение следователи придавали изучению рассказов о работе Игрека в Чеминейде. Ведь после этого периода и началась его преступная деятельность. Но и здесь оказался тупик — все материалы об исследованиях на Гавайях оказались под строжайшим запретом. Университет не располагал сведениями о проекте, о котором говорил Игрек, а здание, где производились эти исследования, перестроили под общежитие женатых студентов. Опираясь на Закон о свободе информации, Джон попытался уточнить сущность научной работы, проводимой на средства из военного фонда, но полученные документы ясности не внесли. Все имена исследователей были вымараны, а тема исследований изложена настолько туманно и технически сложно, что оказалась практически недоступна пониманию. Мы не узнали ничего существенного, кроме того, что на Гавайях действительно работали над каким-то военным проектом.
Столкнемся ли мы когда-нибудь снова с Игреком? Первое время я очень боялась, что он проберется в больницу, поэтому почти
