права.
– Ты назвал того, кто внизу, кто правит Ниггурулом, Тёмной Птицей, – эльфийка понизила голос, приблизила губы к уху Лемеха. Он слово окунулся в аромат её благовоний – тонких, прохладнольдистых, зеленоватых, словно молодая весенняя листва. Это совершенно не походило на тяжёлые, терпкие, мускусные притирания куртизанок Кинта, коим он – как и любой ротник – отдал в своё время неизбежную дань.
– Ну, назвал. И что из того? Отчего ты всё тянешь, Перворождённая? Уже всю душу изъела, – вновь сорвался он и осёкся, сердито прикусив язык.
Эльфийка придвинулась ещё плотнее. Найда зарычала.
– Я ей не нравлюсь, – тихонько шепнула Борозда. – И знаю почему. Найда любит тебя, Лемех.
– Сколько… ещё… болтать станем? – он едва сдерживался. Околдовывает, проклятая ведьма, как есть околдовывает. И плевать ей, что собственный суженый, наречённый, рядом стоит.
– Совсем немного, – прохладные пальцы коснулись его кисти, легонько, почти неощутимо. Зато в чреслах хуторянина это отозвалось так, словно ему едва пятнадцать стукнуло и он впервые в бане углядел бабью наготу. Проклятье! – Смотри, Лемех.
Сила её оказалась и впрямь велика. Взгляд хуторянина словно копьё пронизывал земные пласты, уходил всё глубже, пока не достиг – нет, не пещеры, где дремлет неведомое чудовище, там не лежало никакой пещеры. Нет логова, нет и самого зверя, нет брюха, чтобы вогнать туда рогатину, нет башки, чтобы отсечь топором, нет крыльев или лап, чтобы опутать их сетью. Нет ничего, а Тёмная Птица, оперённая молниями, – есть.
«Смотри…» – прошелестела Борозда внутри его мыслей.
Чернота, сдавленная неподъёмными глубинами камня. Здесь нет света, нет движения, здесь нет даже подземного огня, вырывающегося из вулканических жерл. Здесь только мрак и скала. И здесь, в тёмном сердце мира, обитает Тёмная же Птица. Страшная угроза, неведомый ужас, навек пленённая столь же неведомыми победителями, поставившими на вечную стражу Царственных Эльфов, вручившими им власть над Зачарованным Лесом.
Тёмная Птица, бывшая здесь задолго до Спасителя.
Мрак шевельнулся. Лемех смотрел разом в неисчислимое множество четырёхзрачковых глаз, внимательных, ждущих, всезнающих. Птице было очень плохо и больно в подземной темнице, но она привыкла к боли. Она страдала, но никакое страдание не могло её убить. Прервать её существование не смогли бы никакие заклинания или мечи, вся магия Перворождённых или же чародеев Ордоса, вся злоба – или праведный гнев – Инквизиции.
Её нельзя убить. Можно лишь держать в заточении. Сколько? – быть может, вечность, пока Спаситель не явится во второй раз.
Птица внимательно смотрела на Лемеха. На простого хуторянина, бывшего наёмника, с руками по локоть в крови тех, кого приходилось убивать, потому что рота заключила договор и получила обговорённый задаток.
Или – нет, это Лемех смотрел на то, что ему согласилась показать Борозда. Смотрел на морок, созданный её эльфьей магией. И никак не мог сказать, что в увиденном правда, а что – ложь.
Чудовищная мощь, лежащая спелёнутой под неизменимыми слоями земли. Погребённая заживо, копящая силы, ярость и жгучую жажду убивать и отнимать жизни во множестве, едва лишь вырвется на свободу.
Разве не правы те, кто сковал её, кто поставил над ней Эльфийскую Стражу – истинную эльфийскую стражу, не ту жалкую подделку, что сами Перворождённые назвали этим именем?
Лемех не находил ответа.
Но потом темнота качнулась вторично, и голос – единый, но раздроблённый на множество множеств – сказал ему с ледяным холодом, ледяной же ненавистью и вечным, непредставимым презрением:
«Помоги мне».
Это был приказ, прямой и строгий приказ, которого невозможно ослушаться.
Воля Птицы начала вдавливать его в землю, ноги проваливались, уходили всё глубже; вот он погрузился уже по пояс, по плечи, вот – ещё живой – увидел над собой корни трав. В его видении Ниггурула не было, на его месте раскинулся цветущий, радостный луг, залитый весенним солнцем, весело журчал неширокий ручей в извилистой ложбинке, тучи бабочек вились над разноцветными венчиками; а Лемех всё проваливался и проваливался, не испытывая ни боли, ни страха.
Путь сжался до считаных мгновений, и вот он уже стоит перед исполинской Птицей, неведомо как обретя способность ходить прямо сквозь земную твердь.
Птица разом исполнена и ярости, и нечеловеческого, ледяного спокойствия. Её не волнует время, она не считает года. Она
