— Хватит! — резко сказала я. — Не желаю больше этого слышать. Если хотите ссориться и дальше, делайте это без меня. В самом деле, — я с упреком посмотрела на дочерей, — что на вас нашло?
Исабель отвела взгляд. Хуана прикусила язык. Я отложила вышивание. Никогда не признавала телесные наказания, но Хуана вела себя чересчур дерзко, и у меня возникло желание…
— Что это? — вдруг спросила я. — Вроде пахнет дымом?..
Хуана вскочила на ноги, уронила безнадежно спутанные нитки и бросилась к входу в шатер.
— Мама, смотри! — выдохнула она. — Лагерь горит!
Началось столпотворение. Фрейлины побежали в заднюю часть шатра, чтобы забрать из кроваток Каталину и Марию, а я поспешила со старшими дочерьми наружу. К моему ужасу, увидела языки пламени, которые перескакивали, подобно проворным дьяволам, с палатки на палатку, поджигали бархат, шелка и парчу и за несколько минут пожирали все на своем пути. Вокруг слышались крики солдат и придворных; лошади в ужасе ржали и рвались с привязи; в панике носясь вокруг, лаяли собаки. Я не знала, куда бежать; дым уже стал настолько густым, что я едва могла дышать. Передо мной словно из ниоткуда возник маркиз де Кадис, лицо и одежда его были покрыты копотью.
— Majestad, быстрее!
— Где мои муж и сын? — закричала я, когда он повел нас по пылающему лагерю к ближайшему холму.
— С ними все в порядке, — ответил он. — Пожар начался в моей палатке; они там спали, но успели вовремя выскочить. Королевские собаки залаяли, едва увидев пламя.
— Gracias a Dios.[36] — Я прижала к себе Каталину.
На фоне зловещей игры огня и теней я увидела лицо Хуаны, бледное и с широко раскрытыми глазами. Восхищенно открыв рот, она жадно следила за происходящим, как будто это была не катастрофа, а веселое представление. «Неужели она ничего не боится? — в ужасе подумала я. — Неужели не осознаёт разрушений и потерь, творящихся вокруг?»
Словно прочитав мои мысли, Исабель тихо сказала:
— Ей все равно. Она думает, это игра. У нее ни к чему нет уважения.
Я шикнула на нее. С Каталиной на руках вместе с несшей Марию Беатрис мы добрались до вершины холма, откуда открывался вид на чудовищный пожар. Из темноты выбежал Фернандо, за которым по пятам следовали его верные собаки. Рядом с ним я заметила нашего сына Хуана в ночной рубашке; в руке он сжимал меч в украшенных драгоценными камнями ножнах. Недавно его посвятили в рыцари в честь тринадцатилетия, и с тех пор он не расставался с оружием даже в постели. Его золотистые волосы спутались, лицо почернело от копоти, но в остальном он нисколько не пострадал, и я почувствовала, как от облегчения к глазам подступают слезы.
Хуана бросилась в объятия Фернандо. Обхватив ее рукой, он привлек к себе остальных детей, и мы повернулись, глядя, как огромный палаточный городок, символ нашего тщеславия и непредсказуемого поворота судьбы, сгорает дотла.
Позднее Хуана настаивала, что мавры пустили в лагерь подожженную стрелу, хотя мучимый угрызениями совести Кадис уверял, что кто-то, возможно собака, опрокинул масляную лампу, от которой вспыхнула палатка. Как бы там ни было, мы потеряли большую часть имущества, включая гардероб, и придворным дамам пришлось одалживать нам платья и прочие предметы одежды, пока посланные мной люди ехали в Севилью за новыми вещами.
С бастионов Гранады над нами насмехались местные жители, полагая, что пожар обречет нас на гибель, но мы не теряли бодрости духа. Хоть наше имущество и превратилось в угли, наша воля к победе оставалась прежней. Я приказала построить на месте сгоревшего лагеря новый город, на этот раз из камня. Мы собирались назвать его Санта-Фе, в честь святой веры, что спасла нас от огненной смерти и привела в безопасное место.
При виде работающих каменщиков насмешки со стороны Гранады стихли. Санта-Фе должен был стать не только городом, но и знаком нашей решимости. Здесь мы могли при необходимости прожить годы, в единственном не оскверненном маврами месте в Андалусии. В ответ Боабдиль принялся стрелять из пушек и посылать налетчиков, изводя наши войска. Но когда пришла зима и в городе стали голодать, начались бунты. По мере того как гранадцы приходили во все большее отчаяние и гнев, Боабдиль понимал, что у него нет иного выбора, кроме как принять предлагаемые нами условия — полную амнистию для его народа, которому позволялось сохранить свои обычаи, язык и одежду. Любой, кто желал уйти, мог это сделать; мы даже обеспечивали их необходимыми средствами. А пожелавший принять нашу веру мог вступить в лоно Церкви, смыть прошлые грехи святым крещением. В дополнение, став нашим вассалом, Боабдиль получал те же владения в Альпухаррасе, которые отверг его дядя Эль-Сагаль. Однако вернуться в Гранаду он ни при каких условиях не мог — в этом я была непреклонна.
