домой. Это единственная причина, по которой я устроил вашу встречу.
Я многозначительно взглянула на него:
— Насколько мне известно, он не делал никаких заявлений против. Иоанна ла Бельтранеха признана бастардом, а королева в монастыре. Меня признали наследницей в Гисандо. И, — добавила я, видя его хмурое лицо, — здесь нет Фернандо, а я не могу принимать никаких решений в отсутствие мужа.
На его губах возникла змеиная усмешка.
— Ах да. Я слышал, твой супруг все еще сражается с французами в Арагоне — хотя, похоже, он все-таки добыл соизволение, которое обещал Борджиа. Уверен, скоро принц Фернандо почтит своим присутствием наше общество. Сколь ни важны дела в его королевстве, больше всего нас сейчас беспокоит будущее короны Кастилии, не так ли?
Я воздержалась от ответа, стиснув зубы. Каррильо до сих пор обладал почти сверхъестественной способностью чуять разногласия, а я вовсе не собиралась сообщать ему, что разделяю его чувства. Собственно, недавно я получила письмо от Фернандо, немало меня встревожившее, в нем муж объяснял, что недавний триумф над французами закончился недолгим перемирием, которое те нарушили, как только он повернулся к ним спиной. Вместо мирных переговоров ему теперь приходилось отвоевывать жизненно важные арагонские земли, захваченные французами, и потому он не мог точно сказать, когда вернется. Пока же предупреждал, чтобы я не заключала никаких договоров с Энрике и не посвящала архиепископа в наши дела. «Каррильо не волнует защита твоих интересов, — писал он. — Все, что ему нужно, — добиться благосклонности короля и вновь полностью подчинить тебя себе».
Мне не понравились его откровенная бесчувственность и неверие в мои способности. В ответ я написала, что пока прекрасно справляюсь со своими задачами и не собираюсь посвящать в них ни Каррильо, ни кого-либо еще. Также просила его как можно быстрее завершить свои собственные дела, ведь его присутствие требуется здесь. Но, похоже, волнение отражалось на моем лице, ибо в ответ на молчание архиепископ лишь хищно улыбнулся. Я поняла, что он чувствует мое одиночество — женщины, оторванной от новой семьи и оказавшейся во власти эксцентричных наклонностей сводного брата.
Ибо они действительно выглядели экстравагантными. Из-за неумеренного винопития, от которого Энрике воздерживался всю жизнь, он превратился в смехотворную фигуру; к концу вечера бродил, пошатываясь, среди придворных в сопровождении мавров и пажей, бессвязно бормоча и заигрывая с теми, кто был намного ниже его титулом. Он чрезмерно обихаживал фаворитов, не скупился на подарки для всех, но особым его вниманием пользовался симпатичный, но беспутный сын Вильены. Диего, который, унаследовал титул и земли покойного отца, быстро стал причиной моего беспокойства. Сидя в застывшей позе на помосте и наблюдая, как Энрике выставляет напоказ юного Вильену, словно новую любовницу, я вспоминала кошмарные дни, когда была пленной инфантой, бессильной повлиять на свое будущее.
Я тосковала по дому в Аранде, по своим вещам и слугам. Я ненавидела позолоченную ложь дворца, тайные перешептывания, колючие взгляды и постоянные пересуды, которыми алькасар кишел, словно змеиное гнездо. Мне причиняла боль одна лишь мысль о дочери, малышке Исабель, — о том, как далеко она. Но больше всего я скучала по Фернандо. Глядя на любовные утехи единокровного брата и его нового друга, я почти ощущала, как меня касаются ладони мужа, поднимают юбки и мы, смеясь, падаем на кровать. Я вонзала ногти в ладони, подавляя желание, и напоминала себе, что сейчас не время давать волю страстям.
В тот вечер, окончательно отчаявшись, я заявила, что намерена в течение часа собрать вещи и убраться из Сеговии. Меня отговорила лишь Беатрис, взяв с меня обещание остаться до Богоявления.
— Ты должна укрепить свое положение, что бы ни случилось, — сказала она. — Помни, ты не для того проделала столь долгий путь, чтобы в припадке злости все бросить.
Слушать это было неприятно, но она права. Я не затем сражалась все эти годы за право называться наследницей Кастилии, выйти замуж за избранного мной мужчину и жить так, как считаю нужным, чтобы повернуться и бежать из-за тоски по дому. Но постепенно помимо воли я начала сочувствовать Энрике и несчетное число раз стояла на коленях в часовне, ощущая себя немилосердно жестокой. Я знала, что он заслуживает моей жалости; он все еще оплакивал Вильену и, как бывает со многими, искал утешения не там, где следовало. Однако я не могла примириться с мыслью о появлении нового фаворита, намеревавшегося осложнить мне жизнь, — того, кто нес в своей крови предательскую сущность отца — ни больше ни меньше. Не могла я и понять, почему король, который столь пострадал из-за потворства собственной похоти, так ничему и не научился.
Декабрь принес морозный ветер со снегом, окутал алькасар ледяной пеленой. Придворные танцевали под свисавшими с карнизов шелковыми флагами, а я сидела с приклеенной к губам улыбкой, ни словом, ни жестом не выдавая растущего страха при виде Энрике, возлежавшего на стеганом ковре в импровизированном шатре на усыпанных блестками подушках рядом с юным Диего Вильеной. Тот ел кусочки куропатки с пряностями из пальцев короля. Я видела, что все за ними наблюдают, видела гримасу отвращения налицо Каррильо и думала: сколько еще осталось до взрыва? До того как какой-нибудь гранд объявит, что сыт по горло
