-...восстановить справедливость! - пришлый перешел на крик. - Гнев народа, искалеченного, изломанного, будет страшен! И не найдется того, кто устоит перед этим гневом.
Проклятье, с мысли сбил.
А мысль была не то, чтобы важной, скорее интересной. Урфину хотелось ею поделиться.
- Народ уничтожит всех! И угнетателей. И приспешников... - пришлый медленно повернулся к купцу и уставился на него немигающим взором. - Тех, кто пользуясь безнаказанностью, тянул жилы из рабочих людей...
Купец поднялся, медленно и явно намереваясь ответить.
Рука пришлого скользнула под плащ.
Словом вооружен, значит...
...провокатор хренов.
- Милая, пригляди, будь добра, - Урфин решил, что драка этому месту на пользу не пойдет. И рыбаки - народ действительно полезный. Пусть ловят рыбу. Сушат. И везут в Шевич. Или в любой иной город. Там будет, где хранить до поры, до времени.
Чутье подсказывало, что когда это самое время наступит, то сушеная рыба придется весьма кстати.
- Посмотрите на него! - пришлый был рад появлению добровольной жертвы. - На руки, которые никогда не знали тяжкого труда... на его одежду, которая стоит больше, чем каждый из вас за год зарабатывает. На его сытую харю...
- Заткнись! - купец сжал кулаки, сдерживаясь из последних сил.
И ведь понимает, что нарочно его злят, а устоять не способен.
Знакомо.
Хорошо, что Урфин поумнел и научился себя сдерживать. Он и сейчас спокойно прошел мимо людей, которые сами расступались, пусть бы и по одежде, дорожной, запыленной, он не походил на лорда.
Так, бродяга, которыми полны дороги.
Это если не присматриваться.
- Я бы советовал прислушаться к просьбе, - мягко произнес Урфин, оказавшись перед столом. Пришлый смотрел сверху вниз, с явной издевкой. И почему люди так быстро наглеют?
- А еще слезть со стола. За ним едят, между прочим, а ты сапогами. Нехорошо.
Рыбаки не станут вмешиваться. Слышали, небось, что с такими вот говорливыми происходит, и теперь, почуяв, что это может произойти прямо здесь, в их присутствии, поспешили вернуться к прерванным занятиям. Оно безопасней.
Это разозлило чужака.
И пытаясь удержать за собой иллюзию победы, он спрыгнул на пол.
- Кто ты такой? - а в руке нож сверкает с небольшим, но аккуратным клинком, из тех, которые удобно носить тайно. Использовать тоже... воткнуть, к примеру, в бок случайному прохожему.
- Я - хозяин.
- Трактира?
- Этих земель, - Урфин перехватил руку и вывернул, не щадя, так, чтобы кости затрещали.
Чужака повесили на заднем дворе. Насколько Урфин мог судить, это огорчило лишь трактирщика, которому запрещено было снимать тело неделю: люди должны были видеть, что происходит с теми, кто подстрекает к бунту.
Усадьба "Четыре дуба" пребывала в том состоянии, которое лучше всяких слов свидетельствовало о полном разорении владельцев. Разбитая дорога. Одичавший сад, норовивший выбраться из плена ржавой ограды. Проломленные, повисшие на одной петле ворота. И мертвый дом, к дверям которого была приколочена бумага. Из нее следовало, что усадьба, вкупе с прилежащим парком, где имеются три фонтана - Сержант сомневался, что хоть один из них работает - а также садом, пасекой и прочими землями изъята решением суда в пользу кредиторов.
Имена сих достопочтенных граждан ничего Сержанту не говорили.
Главное, человека, который прежде обитал в усадьбе, искать следовало в другом месте. Но где?
Сержант обошел дом, убеждаясь, что умирала усадьба долго, вероятно, на протяжении нескольких человеческих жизней. Эти трещины в фундаменте появились давно, и будь хозяева хоть сколько бы внимательны, они бы не позволили трещинам разрастись. И плесень со стены убрали бы, равно как плети плюща, который, впиваясь в камень, камень же разрушал. Заколоченные досками окна. Отсыревшие разбухшие подоконники. И куски обвалившейся черепицы... пожалуй, дом было жаль.
Если бы это место принадлежало Сержанту, он не позволил бы ему мучиться.
Мысль была странной. Нехарактерной. И Сержант от нее отмахнулся.
Забраться в окно - разбитые стекла, разломанные рамы - было просто. Внутри пахло все той же плесенью и сыростью. Свет почти не проникал сквозь оконный проем, и сумрак отчасти скрадывал следы болезни.
Светлые некогда обои потемнели и вздулись, пошли пятнами.
А пол скрипел, по-старчески жалуясь на человеческое равнодушие.
Мебель вывезли. Светлые пятна на стенах выдавали то, что некогда в этой комнате висели картины. А овальное, небось, от зеркала осталось.
Облицовку с камина тоже сняли. И решетку... ручки с дверей. Перила, верно, сделанные из дорогого дерева, а потому ценные. Вряд ли здесь осталось хоть что-то ценное.
Разве что тряпичная кукла в крохотной комнате, которая закрывалась только снаружи. И это было странно. В этой комнате сохранился шкаф, слишком массивный и встроенный в стену. Но дверцы все равно сняли. Кукла сидела в шкафу, в дальнем, темном углу его.
Пряталась?
Она была влажной. И нарисованное лицо почти стерлось, а волосы из пакли растрепались. Едва уловимый знакомый запах вызвал такую тоску, что Сержант куклу отшвырнул, но тут же поднял, вытер и убрал в карман.
Вернулся он тем же путем, которым вошел. И внимательно перечитал бумагу. Из всех имен его
