Торжественно. Через весь замок. Что с его репутацией станет?
– Предложения руки и сердца не дождешься. Я женат.
Больно надо. Урфину рыжие никогда не нравились. Он вообще блондинок предпочитает. И чтобы глаза зеленые…
– Там одни глаза и остались. Кстати, Гайяр намекал, что у тебя дочь, а у него сын…
Еще чего! Своими дочерями пусть распоряжается.
– Я вот точно так же подумал. Но напрямую отказывать не стал. Мало ли… всего-то лет десять… ну пятнадцать… а там как знать, куда повернется.
Эти десять – пятнадцать лет еще прожить надо.
Урфин не знал, что в Ласточкином гнезде есть медотсек.
– В замке тоже… был когда-то. Я сам не знал. Должен был, а не знал… не поделились. Здесь много чего имеется. В теории любое убежище способно стать новым Центром.
Кайя неловко за то, что он утаил информацию, несомненно важную, но в то же время совершенно бесполезную для Урфина. Выходит, что если бы он действительно уничтожил систему, то…
– …сработал бы дежурный аварийный контур. С некоторой долей вероятности.
Утешение? Что не зря голову в капкан сунул?
– Зря или нет – решать тебе, но… они или нашли бы другой подход. Или другого исполнителя. Или отступили бы, пока не найдут. И как знать, насколько мы были бы готовы. Достаточно было выбрать другие координаты, и прорыв, возможно, удался бы.
Все-таки утешение.
А воздух стал безвкусным и запахи подрастерял. Значит, прибыли. Урфина устраивают на гладкой поверхности, холодной, как металл, но все-таки не металлической. Он слышит гудение. Видит свет, скользящий по лицу, жесткий, неестественный.
Такой же был в коконе, когда…
– Ты говорил, что не помнишь. – Тяжелая рука Кайя опускается на голову.
Урфин не хотел помнить.
– Это не кокон. Другое. И я здесь. Веришь мне?
Верит.
И ждет приговора. Если шанса нет…
– Есть. Тут…
Тварь вдруг визжит и пытается развернуть тугие щупальца, но вспыхивает и горит, плавится, обжигая остатками себя изнутри. И Урфин орет вместе с ней.
Беззвучно. Долго. Целую вечность…
– Я ее убрал. – Голос Кайя плывет и расслаивается. – Слышишь?
Слышит, но странно. И перед глазами – пятна цветные…
А тварь… твари нет? Кайя видел ее.
– Конечно, видел.
Правильно, что промолчал. Урфин понял: нельзя было дать ей насторожиться.
– Именно. Мало ли, чего бы сотворила. Теперь она издохла и больше не причинит тебе вреда… а в медотсеке оно безопасней как-то. Вдруг сердце откажет. Или еще что.
Предусмотрительный. Но хорошо, что тюремщик издох. Вот только тюрьма, похоже, осталась.
– А ты чего хотел? Встать и пойти?
Если не пойти, то хотя бы встать.
– Не получится. Ты восстановишься, но постепенно…
Руку перетягивает жгут. И Урфин чувствует иглу, которая пробивает кожу.
– …это поможет… завтра ты…
…не слышит. Он падает в мягкий сон, тот, который приходит вслед за колыбельной.
Завтра приносит мигрень.
И страх, что лучше не стало. Урфин по-прежнему не способен управлять собственным телом. Он открывает глаза, смотрит на серый потолок в шрамах старых трещин. Пытается поднять руку…
– Не так быстро. – Кайя рядом.
Он вообще уходил?
– Ненадолго. Мне надо было убедиться, что с ними все в порядке.
Тисса?
– Вместе с Изольдой. – Кайя помогает сесть. – Отдыхает. Девочка почти на грани, так что в ближайшую неделю обойдешься без блондинок…
Согласен и на одного рыжего. Сказать бы, но не получается. Губы вроде бы шевелятся, но Урфин даже не уверен, так ли это или же он принимает желаемое за действительное.
– Ты опять лезешь напролом. – Кайя устраивается на полу. – Не пытайся прыгнуть выше головы. Начни с малого…
С пальцев на руках. Пять – на левой. Пять – на правой. Итого – десять. Простая арифметика и почти непосильная задача, если эти пальцы надо согнуть.
Урфин пытается. Злится. Отступает. Пытается снова. В сотый… двухсотый… тысячный и стотысячный раз. А прежде тело казалось надежным. И подвело. Вот так, даже не из-за твари, подаренной Хаотом, но само по себе.
– На тебе слишком много ран. – Кайя заставляет двигаться, как куклу, которой сгибают и разгибают конечности.
Растирает мышцы, возвращая чувствительность, порой Урфину кажется, что эти самые мышцы вот-вот разорвутся под пальцами Кайя.
И кости хрустят.
– Ты подошел к своему пределу.
Магнус ведь предупреждал, что однажды Урфину понадобятся силы, а их не будет. Если только через себя, через голову… и уже страшно другое – надорваться, потому что тогда он навсегда останется в нынешней тюрьме.
– Я не позволю. Веришь?
Верит.
Ему. Регулярным уколам, превращающим кровь в пламя. Ноющей боли, которой заканчивается каждый день. Способности вновь издавать звуки, нечленораздельные, мычание, но это уже много. Жевать, пусть медленно и неуклюже, задевая зубами зубы. Шевелить пальцами. Сжимать в кулак. Держать матерчатый мяч, набитый песком. С ним удобно тренироваться.
Есть еще стеклянные шарики, но они пока слишком юркие и мелкие.
– Первые недели хуже всего. – Кайя теперь протягивает руку, и, чтобы сесть, приходится за нее цепляться, держать настолько крепко, насколько сил хватает. – А чем дальше, тем легче будет. Ты и так неплохо справляешься.
Урфин научился сидеть. Держать ложку. Миску, которая кажется неимоверно тяжелой, хотя на самом деле весит всего ничего. Орудовать этой самой ложкой…
Кайя не помогает.
– Тисса хотела бы тебя видеть. – Он протягивает платок, и ткань взять сложнее, чем ложку.
– Нет.
Урфин уже способен произносить отдельные слова.
– Уверен? Она за тебя переживает.
Беспокойный ребенок, который не будет переживать меньше, увидев Урфина в нынешнем состоянии. И хорошо, что Кайя ничего не надо объяснять: сам поймет.
– Осень. Скоро. Уедешь?
Некоторые звуки стираются, и речь пока еще неразборчива, но Кайя настаивает на том, чтобы Урфин разговаривал. Читал вслух. Писал, пусть бы буквы выходят кривыми.
– Уже осень. – Он все еще не способен стоять на месте. – А уеду, когда ты на ноги встанешь.
– Война?
