один из нукеров.
— По чьему закону? — оскалив зубы, повернулся к нему Аримхан. — По ямчургеевскому? Так нет давно хана Ямчургея! По московитскому? Так мне московский царь не указ! У нас ни серебра, ни коней заводных, ни юрт, ничего нет! Хочешь побираться пойти? Али в пастухи к Дербыш-Алею? Нет, не позволю честь нашего рода позорить. У нас не осталось ни стрел, ни копий, зато сабли мы пока не побросали. На купцов русских и этого хватит. А коли греха боитесь, так я его на себя беру. За всех. А ну, по коням!
Русские купцы, развалившиеся на песке, на поляне среди кустарника, так ничего понять и не успели. Просто вдруг разметались ветви ивняка, вынеслись на них всадники, замелькала сталь… И все…
— Вот так. — Аримхан спрыгнул на землю, вытер саблю о кафтан жирного русского, лежащего на спине с выпученными глазами и куском курицы во рту, кинул клинок в ножны. Потом схватил с блюда птицу, оторвал грудку и, неторопливо ее пережевывая, повернулся к ладьям с высоко поднятыми носами.
Разумеется, он не умел водить корабли, но здесь, на этих больших лодках, виднелись весла — грести несложно, людей у него на это хватит. Значит, убегать, разграбив ладьи, ни к чему, можно уйти прямо на них. Переправить коней на тот берег, поискать покупателя…
Конечно, после этого в Поволжье для него жизни не станет: ни один правитель не одобряет, когда в его владениях убивают купцов. Купцы — это доход в казну, и преизрядный. Слухи о разбоях — прямой убыток казне. Однако Аримхан уже сейчас не видел для себя места в здешних степях. В Казани — русские, у башкортов — русские, в Астрахани — русские. Русские теперь везде, как язвы у прокаженного. Единственное место, где о них знают только как о рабах — это Крым, великая и всемогущая Османская империя. Всем известно, что мудрый султан никогда не отказывается от желающих верно служить воинов. Если явиться туда не одному, а с тремя десятками хорошо вооруженных нукеров и небольшим припасом серебра на первое время… Тогда можно стать не простым сипахом, а настоящим беком. Заводные лошади, копья, стрелы, немного серебра… Пожалуй, две торговые ладьи вполне способны превратиться во все это всего за несколько недель.
До Владимира бояре двигались вместе. Однако на подъезде к нему терпение Умильного лопнуло, и он предложил:
— А не рвануть ли нам, служилые, вперед? Обоз холопы и сами довести смогут.
— Что ты, Илья Федотович? — испугался Лебтон. — А ну, случится чего? Али корысть на рабов нападет?
Но удачная мысль уже овладела разумом потомка древнего рода, он поднял руку, созывая к себе холопов:
— Трифон, Прохор, Ефрем, за мной. Касьян, остаешься за старшего. Приведешь поезд ко двору князя Гундорова. Ты его знаешь, не впервой Москву видишь. Переметные сумы с ячменем нам на коней давай. Боярин Андрей, ты со мной али с обозом останешься?
— С тобой, конечно, — даже удивился Матях. — Надоело мне тащиться со скоростью старой черепахи. Поскакали вперед…
Прихватив по полпуда зерна каждый, пятеро всадников помчались по дороге с веселым посвистом, размахивая плетьми и задорно ругая прочих путников.
Московский тракт за Владимиром расширился почти до полусотни метров, по нему одновременно двигалось несколько рядов телег, повозок, карет. Мычали бредущие к столице коровы и волы, блеяли овцы, хмурились привязанные к арбам невольники. Встречались даже пешие прохожие — в большинстве своем одетые в потрепанные рясы, а то и во власяницы. Впрочем, одежда и цели прочего люда мало интересовали как Илью Федотовича, так и его холопов. Ярко разодетые веселые рабы бесцеремонно прокладывали путь своему господину, ругаясь на медленные возки, охаживая плетьми выпирающую к середине дороги скотину, расталкивая конской грудью зазевавшихся людей. Мчаться по оживленной трассе во весь опор у маленького отряда, естественно, не получалось, но тем не менее отряд шел на рысях, делая примерно по двадцать километров в час.
С каждой пройденной верстой земли вокруг становились все более и более обжитыми. Если раньше деревеньки встречались всего несколько раз на дню, то теперь одно селение от другого отделяло столь малое расстояние, что одновременно можно было видеть сразу пять-шесть поселков, не менее чем по десятку дворов каждый. Больше того — за час всадники проскакивали мимо двух-трех монастырей, поднимающих темные от времени каменные стены то тут, то там на холмах и взгорках, сверкающих золочеными маковками церквей и дымящих высокими трубами. Все чаще попадались и заводы. Они, опять же, распространяли округ густой дым, едкий серный запах киснущей в ожидании дубления кожи, вонь перемешанного с куриным пометом тряпья, которое готовилось стать белоснежной бумагой, грохот перемалывающих серу и уголь бронзовых барабанов, мерный стук трамбующих чугунные отливки молотков. Мануфактуры отгораживались стенами из красного кирпича, но, в отличие от монастырей, не грозили недобрым людям башнями со множеством бойниц и черными зевами пушек. Многие из заводов стояли на реках, перекрывая протоки плотинами и выпуская воду через огромные мельничные колеса. Правда, это отнюдь не означало, что они не сжигают ежедневно целые обозы дров, превращая их в уголь, а то и сразу в пламя, на котором раскаляются железные слитки, прежде чем попасть на тяжелые наковальни, плавится бронза для колоколов или пушечных стволов, превращается в тарелки, подсвечники, пряжки, пуговицы бесформенное олово.
Невооруженным глазом было видно, что столица огромного государства все ближе, ближе и ближе, как вдруг…
Такого разочарования Матях не испытывал никогда в жизни. После высоких каменных стен монастырей и окрестных городов, после массивных и прочных кирпичных корпусов самых обыкновенных заводиков — столица Руси предстала перед ним в виде высокой земляной стены, поросшей травой и изрытой кротовьими норами. Поверху шел банальный частокол с бойницами для стрелков, через каждые двести- триста метров вперед выступала чуть более высокая, нежели стены, площадка, на которой, под деревянными навесами, дежурили одетые в красные или синие тегиляи стрельцы с бердышами за спиной, а во все стороны хищно высовывались пушечные стволы.
Надвратная башня, украшенная бледной иконой Божьей Матери, тоже была срублена из толстых бревен, и каждый из пяти ее ярусов глядел на прибывающих гостей рядом темных крупнокалиберных стволов.
— Похоже, так просто сюда не подойдешь, — сделал вывод Матях, поглядывая наверх, но разочарование Москвой его не покидало.
У въезда, на удивление, никакой толкучки не происходило. Видимо, основные грузопотоки замыкались все-таки не на сам город, а на окружающие его монастыри и заводы. Правда, всадникам пришлось-таки перейти на шаг, въезжая в средние из трех распахнутых ворот. И здесь гостей ждал еще один сюрприз — в трехстах шагах прямо по улице, под дощатым навесом, лежали, глядя на них полуметровым зевом, два пищальных ствола.[127]
— Вот черт! — перекрестился, глядя на наряд артиллеристов боярский сын, но Илья Федотович уже увлекал его за собой по чавкающей перемешанным с грязью навозом улице.
Они снова перешли на рысь, промчались мимо нескольких окруженных частоколом дворов, оказались на берегу бурого ручья, около полукилометра проскакали вдоль, а потом отвернули в вымощенный деревянными чурбаками проулок. Грязи здесь не было, но извечный спутник самого «экологически чистого транспорта», истоптанный в труху конский навоз, лежал вдоль заборов толстым желтым слоем.
— Ну вот и прибыли. — Боярин Умильный, не скрывая довольной улыбки, спрыгнул на землю, взял коня под уздцы. Холопы тоже спешились. Трифон подбежал к воротам из толстых дубовых досок, развернулся, принялся неистово колотить пяткой:
— Эй, открывай! Уснули все там, что ли? Открывай, пока я створки не сковырнул!
Насчет «сковырнул» холоп явно погорячился — ворота весили столько, что, упав, раздавили бы человечка в лепешку. Однако угроза возымела действие: во дворе послышались шаги, приоткрылось окошко калитки.
— Кто тут смеет тревожить покой царского стольника?
— Неужели не узнаешь, балбесина?! — переметнулся к калитке Трифон. — Боярин Умильный Илья Федотович собственной персоной!
