Уже после Артём попытался вспомнить, какой он был, и воспоминание выглядело так, словно в краску белой ночи добавляли ещё краски, густой, мутно-белой, и ещё, и снова – пока весь образ не размывался.
Он не был голый – на нём была рубаха, а на ногах, кажется, штаны; а вот имелись ли ботинки, или лапти, или сапоги? Скорей, он казался вросшим в землю, как дерево – или что?
…Ноги, наверное, утопали в траве.
Ростом он был с Артёма, борода – белёсая, как эта самая белая соловецкая ночь. Глаз было не различить.
Он был очень, больше любого фитиля, худ. Но стоял твёрдо.
Посоха у него не было в руках, он ни за что не держался.
– Кто ты? – выдохнул Артём, не дойдя нескольких шагов; но сам он не желал знать, кто это, – он заговорил лишь затем, чтоб ощутить, что ещё не онемел от ужаса.
Артём разом весь, до поясницы покрылся по?том и на полушаге, не дождавшись ответа, развернулся и побежал в сторону окон, где были люди – живые, домашние, человеческие люди.
Никто его не окликнул.
…Уже к утру, после случайного, вздорного, недолгого сна Артёму стало казаться, что, когда он побежал, старик протянул руку, и в руке были ягоды. Но как он мог это увидеть?
Когда взошло солнце, всё вчерашнее стало нестрашным и ка-ким-то, право слово, дурацким.
Артём сходил на это место, никаких следов, естественно, не нашёл; да и не искал особенно – ему нужно было срочно увидеть Галю.
“Может, она передумала?” – спрашивал он себя, взбрыкивая ногой мох и траву.
“Передумала – что?” – отвечал себе.
Учёные ещё спали.
Чтоб не встречаться с ними, решил немедленно пойти – как это теперь, оказывается, принято говорить – в город.
Когда уже выходил, заслышал писк морских свинок – они привыкли к утренней кормёжке; но возвращаться не стал – вот пусть учёные и кормят.
Какая-то птица провожала Артёма, перелетая с дерева на дерево.
Иван-чай, недавно застилавший всё, опадал, повсюду стояли куцые метёлки.
Зато ощутимо пахло грибами.
Навстречу шли люди – наверное, на утренние работы. Через минуту Артём с удивлением разглядел людей из своей прошлой роты – ощущение было не самое лучшее.
Показалось, что они сейчас все как один начнут на него указывать и орать: “А вот филон! А он отлынивает! А пусть на баланы вместе с нами!”
Едва не дрогнул: хотел уже развернуться и пойти в обратную сторону. Совсем глупо выглядело бы…
Его тоже признали: на лицах появилось что-то вроде оживления.
Артём вдруг понял, насколько он лучше выглядит, чем те, кто идёт ему навстречу. Они были – как выжатые, с почерневшими глазницами, со впавшими ртами – серое старичьё.
Ксива тряс губой так, что, казалось, она раскачивается из стороны в сторону, будто кадило, и всё одёргивал Шафербекова, идущего впереди, – но тот не отвечал: он и сам хорошо видел Артёма.
Шафербеков раздумывал о чём-то, но решения придумать не мог.
Сивцев посматривал на Артёма словно бы с надеждой: а вдруг скажет хорошую весть или даст пирога.
“И Самовар тут!” – удивился Артём на бывшего генеральского денщика, который верой и правдой начал служить Бурцеву, однако ушедший в ИСО новый его хозяин прислугу за собой не потащил – пережитки: так что иди-ка ты, дядя, на баланы, советские люди сами умеют начищать себе сапоги.
“Здороваться, нет?” – поспешно решал Артём; тем временем сблизились, Артём кивнул Сивцеву; денщик, не здороваясь, пронёс мимо своё самоварное лицо: “…старый дурак”, – посмеялся Артём, не спуская, впрочем, глаз с губы Ксивы и сизой щеки Шафербекова.
Благо наряд сопровождали десятник и два красноармейца, а то ещё неизвестно, как бы всё обернулось…
С каждым шагом, как слепая ископаемая черепаха, подползал навстречу Артёму монастырь.
…Но оказался ближе, и впечатление стало чуть другое: увидел красные кремлёвские купола, обитые золотом, – если сощуриться, возникало чувство, что солнце тёплыми волнами стекает по красной жести.
