приходило.
Всех заставили разуться и раздеться до исподнего на входе в церковь. Покидали всё в кучу и пообещали сжечь. “Всё одно она вам больше не пригодится, а клопов нечего морозить!” – проорали надзорные красноармейцы, веселя друг друга.
Разрешили взять только ложки – у кого были. У Артёма была – он ещё на острове, по совету Крапина, зашил в подкладку пиджака запасную ложку – когда раздевался, извлёк её.
Ещё у него, в отличие от многих, имелись вязаные, тоже с Лисьева острова захваченные носки, и осталась простынь – на свою удачу, Артём, как его поволокли из кабинета Горшкова, так и держал простынку в скрюченных руках.
Потом, лёжа в карцере, превозмогая муку во всем теле, Артём приспустил штаны и, приподняв майку, накрутил простынку на себя, чтоб согреться.
– Били-мяли тесто… Жених и невеста, – приговаривал Артём, чувствуя, что плачет, и даже от слёз лицу было больно.
Горшкову он так ничего и не сказал, только, едва начинали бить, кричал как припадочный:
– Я не знал, что Граков стукач! Не знал! Я догадался! У него на лбу написано, что он стукач! Кто ещё может работать в соловецкой газете! Я не знал!.. Я догадался!..
Горшков, как видно, пережил бессонную ночь с Василием Петровичем – и на Артёма его въедливости уже не хватило.
Били Артёма только до обеда – всего часов шесть, не больше, да и то без вдохновения и с перерывами – Ткачук ходил за пирогами в главкухню, потом они их ели с Горшковым и обсуждали каэрок, пришедших в женбарак с новым этапом, не забывая при этом коситься на Артёма: ровно ли тот стоит.
Из одиночного карцера на допрос Артёма больше не вызывали, а на другой день, затемно, ещё до гудка, погнали сюда.
В пути Артём ни с кем не здоровался и не говорил – да и возможности не было: то начинался, словно жестоко дразнясь, то затихал ливень, многие думали, что их ведут на расстрел, пока не пробежал по строю мокрый, трясущийся шепоток, что движутся они в сторону Секирки.
Каждый лагерник знал, что Секирная гора – это почти что смерть; но не самая смерть же.
Там, верил Артём, хотя бы сухо.
Хотелось как можно скорей миновать эту сырость и поползшие из-под ног несусветные грязи.
Артём успел заметить по пути купол часовни в кустах у самой Секирной горы… от часовни дорога шла вверх – там красный, несломленный крест расставил руки, встречая новых прихожан… гладко выструганные белые перильца, каменные ободки вдоль дорожек выбелены известью… на семидесятиметровой высоте Секирной горы стояла белая церковь, крытая красной жестью, – восьмигранный храм Вознесения… церковные окна скрывали бельма: красные щиты-на-шлёпки… барабан-колокольня с четырьмя проёмами звона…
Венчала храм покрытая лемехом глава со стеклянным фонарём маяка.
Как душевнобольной в кустах, неподалёку от церкви торчал, моргая нехорошим и пугающим глазом окошка, жёлтый домик – там, кажется, размещалось управление четвёртым отделением соловецких лагерей.
Вход в церковь был с западной стороны. При входе имелся деревянный пристрой.
В притворах церкви – лестницы, ведущие через колокольню на маяк, но ходы были наглухо забиты. Кто-то сказал, что маяк этот видно за полсотни километров…
Лагерников облаяла чёрная собака на цепи.
Дождь, пошедший от Секирки вниз, перебирал и торопливо ощупывал деревья одно за другим, как слепой в поисках своего ребёнка.
На душе было тупо.
…Артём отжал носки и подштанники, положил их под себя, сам завернулся в простынь и лёг сверху, чтоб подсушить своим телом.
Забылся трудным, ледяным сном на час или даже на два, разбудил вопль:
– Да что ж это такое! Не расстреляют, так уморят холодом и голодом!
Все словно осмелели от чужого голоса и разом заголосили – в толпе кричать не страшно.
Самый смелый бросился к дверям и начал долбить руками и ногами.
Весь промёрзнув, Артём сел на нарах, руки тряслись, то ли от вчерашних побоев, то ли от позавчерашней могильный работы, и пошли волдырями – будто целый день рвал крапиву, в груди ломило, как от воды с чёрного колодезного дна, локти от тряски выпадали из суставов, ноги плясали…
Зато подштанники высохли.
