опарыши лезли сразу изо рта, глаз и ушей – и вся борода была словно в плохо пережёванном рисе, хоть суп вари; третий – сморкал какую-то склизкую живую, полупрозрачную, усатую пакость, – но та, уже вроде бы отвалившись почти совсем, всякий раз исхитрялась со всхлипом, на последней сопливой нитке, вернуться назад в носоглотку, где обитала и питалась.
У Артёма от очередной икоты развязалась пуповина, из него прямо на нары посыпались осклизлые, подгнившие крупные рыбины, а из них – другая рыба, помельче, которую успели съесть, а из второй рыбы – третья, тоже пожранная, а из третьей – новая, совсем мелкая, а из мелочи – еле различимая, гадкая зернистая россыпь…
Артём сгребал всех их обратно: моё, мне, моё, мне, назад, куда собрались?..
– Видите: как мы грешны! – вскричал батюшка Зиновий. – Видите? Смотрите в себя и ужаснитесь!.. Смотрите окрест себя и плачьте от стыда!.. Это ваши следы полны слизью и смрадом! Всякий из вас заслужил несусветного наказания! Но Отец наш Небесный не хочет погибели чад Своих! И ради нашего спасения Он не пожалел Сына Своего Единородного, послал Его в мир для нашего искупления, чтобы ради Него простить все наши грехи.
– И не только – простить нас, – еле живой, но с глазами утешительными и чистыми, говорил владычка, – но даже позвать нас на свой Божественный пир! Для этого Он даровал нам великое чудо – святое тело и святую кровь сына своего, Господа нашего Иисуса Христа. Этот чудесный пир совершается на каждой литургии, по слову самого Господа: “Приимите, ядите. Сие есть Тело Мое!” и: “Пиите, Сия есть Кровь Моя!”
– Идите же с полною верою и надеждой на милосердие нашего Отца, ради ходатайства Сына Его! Приходите и приступайте со страхом и верою к святому причащению, – призывал батюшка Зиновий.
– А теперь, милые мои, все наклоните свои главы; и мы, властью Божией, данной нам, прочитаем над вами отпущение грехов, – попросил владычка Иоанн.
Шея его истончилась, и были видны три синие жилы, готовые оборваться.
Стало тихо.
Все склонили головы.
Возле каждого затылка звенел колокольчик, как будто не боявшаяся гада, гнуса и гнид прилетела за мёдом бабочка и выбирала самый сладкий цветок.
Батюшка Зиновий читал разрешительную молитву.
Поочерёдно с владычкой Иоанном они перекрестили всех.
– Прощаю и разрешаю, – сказал батюшка Зиновий.
– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, – сказал владычка Иоанн.
Начиналось причастие.
Каждый целовал крест и Евангелие.
В простую воду кто-то из священников бросил сушёную ягодку клюквы – нарочно ли была припасена она в мешочке на груди или вдруг прикатилась сама? – но стала ягода кровью Христовой. Плотью стал скудный, соломенный соловецкий хлеб.
В церкви было чисто и звонко, как в снежном поле.
Только звон не прекращался – он то удалялся, то приближался, то путался и захлёбывался, то будто катился с горки.
Победивший икоту Артём сидел у окна и заливисто смеялся, не в силах сдержаться: чекист надел колокольчик отвязанной с цепи собаке на шею, и она бегала вокруг церкви, непрестанно дребезжа.
Артём замечал в щели окна то её хвост, то дышащий бок, то чёрную морду.
Если собака останавливалась, её тут же погоняли красноармейцы, радуясь своей нехитрой забаве.
Никто в церкви догадаться об этом не смог.
На холодную железную печку возле входа забрался Граков и сидел там на корточках, обняв трубу. Он обезумел и возможности вернуться в мир уже не имел.
Причащаться Артём не пошёл.
Руки его были сухи, сильны и злы, сердце упрямо, помыслы пусты.
Самой чёрной ночью над спящими раздался огромный колокольный звон – один удар и долгий, на много вёрст, гул.
Дул тяжёлый ветер, с почти равномерными замахами – словно кто-то подметал Соловки.
Человеческий штабель так слежался, что никто не поднялся и даже не смог перекреститься, хотя каждый знал: колокольня пуста, и нет там ни звонаря, ни колокола, и взяться им неоткуда – потому что лестница наверх завалена и забита.
Утром все вставали тихие, с лицами запаренными и чуть помятыми, но глазами чистыми, полными влаги, – как бывает после
