Считалось, что Лиза Мейтнер всю жизнь безответно и преданно любит Отто Гана, другие мужчины для нее не существуют. Пока они работали вместе, Ган успел жениться, а Лиза так и не вышла замуж. Ган постоянно, как-то слишком уж настойчиво подчеркивал, что у них с Мейтнер исключительно товарищеские отношения. Сама Мейтнер ничего не подчеркивала, да, собственно, с ней невозможно было говорить о чем-то, кроме физики. А ведь она оставалась привлекательной женщиной, даже когда ей перевалило за пятьдесят. Всегда одна, только физика, никакой личной жизни. И Вернер после смерти Марты был один.
– Дорогуша, как у тебя дела? Много ошибок поймала?
Голос Вернера прозвучал прямо у нее за спиной. Старик подошел бесшумно в своих мягких войлочных сапогах.
– Так быстро невозможно. – Эмма облизнула пересохшие губы. – К тому же я не нашла, где вы записывали показания.
– Да вот они, прямо перед тобой. – Он ткнул пальцем в угол стола.
Рядом с пустой чернильницей валялась мятая промокашка. Кривые колонки цифр были написаны простым карандашом, кое-как. В нескольких местах грифель порвал мягкую бумагу.
– Вернер, ну куда это годится? – Эмма вздохнула. – Надо все переписать аккуратно, так невозможно работать.
– Да, да, ты права, я хотел сегодня утром, но эта чертова лампа. – Он опять зевнул. – Подозреваю, что гальванометр барахлит.
– Конечно, когда работаешь на таком старье, все барахлит. В институте у вас были отличная лаборатория, новейшее оборудование, ассистенты, лаборанты, техники.
– Дорогуша, – Вернер подмигнул, – ты всерьез думаешь, что результаты в науке зависят от качества приборов и количества подручных лоботрясов?
Эмма пожала плечами.
– При чем здесь результаты? Просто удобней. Вы же не станете жечь керосинку, когда есть электричество, и ходить с ведром к колодцу, когда есть водопровод.
– Уговариваешь меня вернуться?
– Почему бы и нет?
– Благодарю, тронут. – Он приложил ладонь к груди и отвесил шутовской поклон.
– Перестаньте. – Эмма поморщилась.
– Ладно, не обижайся, пойдем-ка вниз, пора обедать.
– Но я еще и не начинала. – Она покосилась на конверты в лотке. – Давайте я хотя бы перепишу показания с промокашки в тетрадь.
Она почувствовала, что краснеет, в голове мелькнуло: «Читать чужие письма? Какая гадость! Только этого не хватало!»
Но конверты притягивали взгляд. Она с ума сходила от любопытства: все-таки был у них роман или нет?
– Давай сначала поедим, – сказал Вернер сквозь очередной зевок, – почему-то, когда мало спишь, аппетит волчий.
Стол был уже накрыт. Вернер уселся на свое место, закурил и пробормотал:
– Новейшее оборудование… Резерфорд собирал свои приборы сам, из спиц и склянок, и ничего, стал Резерфордом. А Генри Кавендиш вместо гальванометра пользовался собственным телом.
– То есть как? – Эмма помахала рукой, разгоняя дым.
– Ну-у, дорогуша, – Вернер укоризненно покачал головой, – доценту надо бы лучше знать историю науки. Кавендиш замыкал собой электрическую цепь и определял величину тока по силе полученного удара.
– О боже, надеюсь, вы не собираетесь повторять эти подвиги?
Вернер хмыкнул, загасил сигарету, взял бокал, принялся молча вертеть его, наблюдая за радужными бликами на скатерти, и после долгой паузы вдруг спросил:
– Как поживает наш гений Отто Ган?
– Нормально. А почему вы спрашиваете? – Эмма насторожилась.
Когда Вернер упоминал имя Гана, это не предвещало ничего хорошего.
Вошла Агнешка, перчатки на руке не было, только бинт. Наблюдая, как полька раскладывает по тарелкам филе цыпленка и стручки зеленой фасоли, Эмма думала:
«Он всегда недолюбливал Гана, может, именно из-за Мейтнер? Ничего себе, треугольник! Если честно, мне трудно представить, как она могла любить Гана тридцать лет без всякой надежды на взаимность».
Вернер с жадностью принялся за еду. Эмма не спеша прожевала кусок и сказала:
– Мне никогда не удавалось так зажарить цыплячьи грудки. Кажется, она добавила в соус гвоздику и шафран. Пожалуй, вы правы,
