– Сама все сделаю, идите.
– А ведь это ужасно больно, – со вздохом произнес Вернер, когда они остались одни на кухне, – ты подумай, какая мужественная девочка, ни слезинки, ни звука.
Эмма зажгла огонь под сковородкой – свиное жаркое уже успело остыть, и раздраженно бросила:
– Прибавьте ей за это жалованье.
Вернер пропустил ее реплику мимо ушей и продолжал:
– Впрочем, понятно, когда у человека обожжено сердце, обычный ожог кажется пустяком.
– Что вы имеете в виду?
Старик не ответил, вздохнул, покачал головой.
– Вернер, если вы будете крутиться на кухне, кончится тем, что я тоже обварю себе что-нибудь, – проворчала Эмма, – ступайте в столовую и загляните, наконец, в пакет, который стоит на диване.
– Ах да, я совсем забыл про твой подарок, не обратил никакого внимания, ты обиделась, ну прости, прости, дорогуша. – Он усмехнулся и пробормотал: – Забавно, в самом деле, такая чувствительность при нынешнем скотстве.
Когда Эмма вошла в столовую с супницей, пакет валялся на ковре, обе сорочки висели на диванной спинке.
– Дорогуша, спасибо, они отличные, – сказал Вернер и чмокнул ее в щеку.
– Подарок не от меня, от Германа, – выпалила Эмма, – сам выбирал, но только это страшная тайна. Взял с меня клятву не говорить вам ни слова.
– Взрослая, умная дама, доцент, – Вернер хмыкнул, – а сочиняешь дурацкие небылицы.
– После обеда обязательно примерьте, если не подойдет размер, можно будет обменять в течение недели, – краснея, пробормотала Эмма.
Все было готово, она успела здорово проголодаться, но не смогла притронуться к супу, которым обварилась несчастная полька. А старик ел спокойно.
– Так что же все-таки означает эта ваша трагическая метафора? – она отодвинула тарелку с супом и положила себе жаркое.
– Какая метафора? – Старик удивленно поднял брови.
– Обожженное польское сердце, – произнесла Эмма с пародийно-пафосной интонацией и закатила глаза.
– А ты не понимаешь? – Он склонил голову набок и прищурился.
– Представьте, нет.
– Скажи, ты бы хотела оказаться на ее месте?
– Я?! – Эмма поперхнулась, закашлялась сильно, до слез.
Вернер поднялся, обошел стол, постучал ей по спине.
– Спасибо. – Она выпила воды и промокнула салфеткой глаза.
Старик сел, придвинул к себе пепельницу, открыл портсигар.
– Вы еще не доели второе, – буркнула Эмма.
– Я сыт. – Он чиркнул спичкой. – В моем возрасте много есть вредно.
– А курить тем более. Ладно, сварю кофе. – Она вскочила и убежала на кухню.
Эмма не понимала, что на нее нашло, зачем спровоцировала старика сказать очередную гадость? «Ты бы хотела оказаться на ее месте?» До чего же мерзкий, унизительный вопрос! Эмма никогда, ни при каких обстоятельствах не могла бы оказаться на месте несчастной польки, потому что…
Как продолжить фразу, она не знала. Вроде бы все необходимые доводы под рукой: чистая арийская кровь, неполноценность славян и так далее. Но всерьез поверить, принять эти доводы как свои собственные мысли было все равно что набить голову скомканными газетами.
Пока закипал чайник, Эмма хмуро смотрела в окно, на одинокую кривую осину, и пыталась представить: если бы Марта не погибла, как она отнеслась бы к режиму, к решению Вернера уйти из института? Конечно, Марта всегда была на стороне Вернера. Вероятно, Герману пришлось бы порвать не только с отцом, но и с матерью.
Голую землю вокруг дерева припорошило снегом, ветер покачивал тонкие ветки. Эмма насыпала кофе в кофейник, залила кипятком, поставила на маленький огонь и пообещала себе больше никогда не заводить со стариком этих гадких разговоров, не поддаваться на его провокации, молчать, шутить, менять тему.
Вернувшись в столовую с подносом, она увидела все ту же картину: Вернер сидел над своей тетрадью, только теперь рядом лежал еще и справочник по оптике.
